Читаем без скачивания Канатная плясунья - Морис Леблан

V. Смерть князя д'Аргоня

Октав де Шаньи был довольно заурядным человеком. Но он был честолюбив и умел пользоваться преимуществами своего титула и фамилии. Всякое событие своей жизни он старался обставить как можно торжественнее, чтобы выдвинуть себя на первый план. Посоветовавшись для приличия со своими кузенами и даже не выслушав их ответов, он с надменностью вельможи отпустил бригадира, отослал Кантэна и мальчиков в парк, тщательно запер за ними двери, попросил дам сесть и зашагал взад и вперед, напряженно думая о чем-то.

Доротея была довольна. Она победила, добилась своего, и сейчас ее посвятят в тайну, которую она так мечтала узнать. Мадам де Шаньи ласково жала ей руку, Рауль смотрел на нее как старый преданный друг. Все было прекрасно. Оставался, правда, Эстрейхер, не спускавший с Доротеи злого, враждебного взгляда. Но Доротея старалась не думать об опасности, которая могла ежесекундно обрушиться на ее голову.

— Мадемуазель, — торжественно начал граф де Шаньи. — Нам, то есть мне и моим кузенам, необходимо посвятить вас в одно дело, о котором знал ваш отец и в котором он должен был участвовать. Скажу больше: мы знаем, что он сам хотел вовлечь вас в это дело.

Граф остановился, довольный началом своей речи. В подобных случаях он всегда говорил высокопарно, тщательно округляя фразы и выбирая слова.

— Мой отец, граф Франсуа де Шаньи, — продолжал он, — мой дед, Доминик де Шаньи, и мой прадед, Гаспар де Шаньи, — все были уверены в том, что у них в доме, так сказать под рукой, скрыты огромные сокровища. И каждый из них думал, что ему суждено отыскать эти сокровища. Эта надежда была тем обольстительнее, что со времени великой революции дела графов де Шаньи стали запутываться. Ни отец, ни дед, ни прадед не могли точно ответить на вопрос, на чем, собственно, покоятся их радужные надежды. Никаких документов и указаний у них не было. Все основывалось на каких-то смутных семейных преданиях, а в этих преданиях ничего не говорилось ни о месте, где хранится сокровище, ни какого оно характера. Зато все эти предания неразрывно связаны с именем замка Роборэй. Предания эти, по-видимому, не особенно древни, потому что замок раньше назывался просто Шаньи и только в царствование Людовика XVI был переименован в Шаньи-Роборэй. Связано ли это переименование с преданиями о кладе и вообще чем оно вызвано, мы не знаем. Так или иначе, к началу германской войны я решил его отремонтировать и даже думал здесь поселиться, хотя мой брак с мадам де Шаньи позволил мне не так уж рьяно искать зарытые сокровища.

Намекнув таким образом на способ, которым он позолотил свой ржавый герб, граф улыбнулся и продолжал свое повествование:

— Не стану говорить о том, что во время войны Октав де Шаньи добровольно исполнял долг всякого честного француза. В 1915 году я был произведен в лейтенанты и отпуск проводил в Париже. Благодаря целому ряду случайностей и совпадений я познакомился с тремя лицами, о существовании которых не имел ни малейшего представления. Это был отец Рауля, полковник Жорж Дювернуа, потом Максим Эстрейхер и, наконец, Жан д'Аргонь. Все мы были либо в отпуску, либо выздоравливали от ран. В беседах выяснилось, что мы — дальние родственники и что в семьях каждого из нас сохранилось предание о зарытом сокровище. Отцы и деды д'Аргоня, Эстрейхера и Дювернуа твердо надеялись на находку какого-то сказочного клада и, ожидая этой счастливой минуты, легкомысленно залезали в долги. Но никто не имел никаких доказательств или указаний.

Граф снова остановился, подготовляя эффект.

— Впрочем, было одно-единственное указание. Жан д'Аргонь рассказал, что у его отца была старинная золотая медаль, которой он придавал какое-то особое значение. К несчастью, отец Жана погиб на охоте и не успел объяснить ему значение медали, но Жан твердо помнил, что на медали была какая-то надпись, где фигурировало слово «Роборэй», то есть имя того замка, с которым все мы так или иначе связывали свои надежды. Куда делась эта медаль, Жан д'Аргонь не знал, но собирался порыться в ящиках и чемоданах, вывезенных из его усадьбы перед немецкой оккупацией. Хранились эти вещи в Бар-Ле-Дюке, в городских складах. Все мы были людьми порядочными, и так как каждый из нас мог погибнуть на фронте, мы торжественно поклялись друг другу разыскивать этот клад сообща и разделить его поровну. Между тем отпуск д'Аргоня истек, и он первым уехал на фронт.

— Это было в ноябре 1915 года? — спросила Доротея. — Мы провели тогда с папой лучшую неделю в моей жизни. Больше мы с ним не видались.

— Совершенно верно, в конце 1915 года, — подтвердил граф де Шаньи. — Через месяц, в начале января, Жан д'Аргонь был ранен на северном фронте. Его эвакуировали в Шартр, а через несколько дней мы получили от него подробное письмо. Это письмо осталось недописанным…

При этих словах графиня сделала движение, как бы желая его остановить, но граф сухо и решительно возразил:

— Нет-нет. Мадемуазель д'Аргонь должна прочесть это письмо.

— Вы, может быть, и правы, — возразила мадам де Шаньи. — Но все-таки…

— Что вас так волнует, графиня? — удивленно спросила Доротея.

— Я боюсь причинить вам ненужное огорчение. В конце письма сказано…

— Все, что мы обязаны сообщить мадемуазель д'Аргонь, — решительно перебил граф.

С этими словами он вынул из бумажника письмо со штемпелем Красного Креста.

Графиня крепче сжала руку Доротеи, а взгляд Рауля Дювернуа стал еще сердечнее. Доротея напряженно слушала, с волнением ожидая последних строк, суливших ей новое горе.

Граф вынул письмо из конверта и стал читать:

«Дорогой Октав!

Прежде всего могу вас успокоить относительно своей раны. Доктора не нашли ничего серьезного, и осложнений не предвидится. Скоро я буду на ногах, так что и говорить о ней не стоит. Расскажу вам лучше о поездке в Бар-Ле-Дюк.

После долгих кропотливых поисков я наконец нашел эту драгоценную медаль. Покажу ее вам по приезде в Париж и, чтобы вас заинтриговать, сохраню пока в тайне надпись на лицевой стороне. Зато на другой стороне медали выгравирован девиз «In Robore Fortuna» — «Богатство в твердости духа». Несмотря на то что слово «Robore» пишется иначе, чем название замка «Roboreu», надпись, несомненно, намекает на замок Роборэй, где скрыто сокровище наших семейных преданий.

Итак, дорогой друг, мы сделали большой шаг к разрешению загадки. Нам необычайно повезло. Я думаю, что в дальнейшем нам много поможет одна молодая особа, с которой я недавно провел несколько дней. Я говорю о своей маленькой дочери, Иоланте.

Вы знаете, как я страдаю при мысли, что не могу быть нежным и внимательным отцом, как бы хотелось. Я слишком любил покойную жену и после ее смерти находил единственное утешение в путешествиях. Поэтому я редко бывал на той скромной ферме, где жила моя девочка.

Иоланта росла под присмотром старых слуг и, можно сказать, сама себя воспитала. Сельский священник давал ей уроки, но еще более уроков взяла она у природы, наблюдая жизнь растений и животных. Выросла девочка веселой и вдумчивой. Каждый раз, бывая в Аргони, я удивлялся ее необычайному здравому смыслу и начитанности. Сейчас Иоланта служит в Бар-Ле-Дюке сиделкой полевого госпиталя. Поступила она по собственному желанию. Ей всего пятнадцать лет, а все уважают ее и считаются с ней как со взрослой. Она обо всем рассуждает с серьезностью взрослого человека, решает все дела самостоятельно и судит о вещах и людях по их внутренней сути, а не по внешнему виду.

«У тебя, — говорил я ей не раз, — глаза кошки, которая видит впотьмах».

Когда кончится война, я привезу к вам мою девочку и уверен, что с ее помощью мы добьемся блестящих результатов…»

Граф умолк. Доротея печально улыбалась, взволнованная и растроганная теплыми словами письма. Потом спросила:

— И это все?

— В этом письме нет больше ни слова, — ответил граф де Шаньи. — На этом оно обрывается. Написано оно 15 января 1916 года, но отослано мне лишь через две недели, тридцатого. Из-за разных войсковых перегруппировок письмо попало ко мне с большим запозданием. Получил я его в середине февраля и впоследствии узнал, что вечером 15 января у Жана д'Аргоня внезапно поднялась температура. Доктора констатировали заражение крови. От заражения он и умер или, по крайней мере…

— Что! Что по крайней мере? — взволнованно перебила Доротея.

— По крайней мере, такова официальная версия о его смерти.

— Что вы? Что вы? — повторяла она с ужасом. — Значит, папа умер не от раны?

— Никто не знает истинной причины, — ответил де Шаньи.

— Но тогда… От чего же он погиб? Что вы думаете? Что предполагаете?

Граф молчал.

С мучительным волнением смотрела на него Доротея и, точно боясь выговорить ужасное слово, прошептала:

— Неужто… Неужто он убит?

— Многое заставляет об этом думать.

— Но чем, как?

— Отравили.

Удар был нанесен. Доротея плакала. Граф наклонился к ней и сказал, протягивая ей измятый листик, вложенный в письмо: