Читаем без скачивания Откровения. Книга первая. Время перемен - Алекс Блейд

Царь Ирод, который как оказалось еще не отправился к праотцам, был в здравии, несмотря на все слухи и молву о его преждевременной кончине. И узнав о случившемся в храме, он впал в непомерный гнев. И приказал сжечь живьем всех тех, кто спустился с храмовой крыши и сорвал злополучного орла. А остальных задержанных отправить на каторжные работы для нужд Рима.

Их отправили сначала в копи, но многие там не выдержали. В том числе и бедный Мелех, отец Эфраима. Осужденные на принудительные работы обычно используются для постройки дорог, очистки клоак и на водокачках. Но в связи с недавним резким ростом строительства в Иудее, римляне всё больше требовали людей на кирпичные заводы.

Каторжная работа на кирпичном заводе считалось одной из самых легких и простых. Но управляющие очень неохотно брали на нее евреев. Они были вечно чем-то недовольны, отказываясь работать — и пища не по ним, да и в субботу не желают работать. А тут ведь каждый должен приналечь, и даже еврей. План должен быть выполнен, а необходимое количество кирпича выработано, независимо ни от чего.

Аппетиты римских архитекторов не отличались умеренностью, и никак не собирались уменьшатся. Пятнадцать рабочих часов — отныне официальный минимум. И за неделю из тысячи заключенных издыхают в среднем пятьдесят-сто человек в месяц. Что является официально допустимым максимумом. Правда, частенько он нарушался перевыполнением, но это скрывалось от официальной статистики.

Каждый день, в течении всего того несчастного года, что отец провел в заключении, Эфраим чувствовал ужасное чувство вины, и винил он в первую очередь себя. Винил за то, что оставил отца одного и не защитил его. Винил себя за то… что отрекся тогда от него. Пытаясь достучаться до царя Ирода с просьбами о помиловании невиновных, многие просто-напросто оказывались вместе с ним. И Эфраим не хотел повторить их судьбу.

От сотворения мира так уж заведено, что один появляется на свет, а другой его покидает. И вот сейчас настал черед царю Ироду — не родиться, само собой, а умереть. И когда пару месяцев назад Ирод действительно скончался в одном из своих дворцов в Иерихоне, процарствовав тридцать семь лет после своего провозглашения царем со стороны римлян, Эфраим решил добиться прощения.

Пропуск с трудом удалось достать у управляющего кирпичным заводом для каторжников. А уж сколько сил потребовалось, чтобы заставить себя самого отправится к отцу…

У ворот его встречают любопытствующие и подозрительные взгляды караульных. Грязно-серый пустырь — и повсюду какие-то столбы и частоколы. Его ведут к управляющему унылой и тоскливой дорогой. Везде стоит глухое и однообразно монотонное пение: за каторжной работой и трудом полагается петь — таков приказ. И чтобы помогать узникам в его выполнение, у надсмотрщиков есть кнуты и дубинки.

С трудом и неохотой разобравшись кто, к кому, и зачем, его передают уже другому сопровождающему. И они идут обратно всё под тем же монотонным пением, мимо всех этих надсмотрщиков, среди глины и жары, среди рабочих, согнувшихся в три погибели, и стоящих на коленях. И мимо смертников, приговор для которых еще не исполнен, и они вынуждены отрабатывать в этом пекле.

В забытой памяти Эфраима проскальзывают строки из Священного писания, которым отец учил его еще в детстве — о фараоне, угнетавшем сынов Израиля в земле Египетской: «Египтяне с непоколебимой жестокостью и ненавистью принуждали сынов Израилевых к работам. И делали жизнь их горькою от тяжкой работы над глиною и кирпичами. И поставили над ними начальников работ, чтобы те изнуряли их тяжкими работами, и построили они фараону города Пифом и Раамсес».

Так для чего же сегодня празднуют пасху, которая была установлена в честь избавления иудеев от рабства египетского, с таким ликованием и блеском, если здесь, в своем доме, сыны Израиля всё еще таскают кирпичи, из которых их враги строят города?

Наконец показались камеры для заключенных. Надпись на дверях гласила: «Они рабы? Но они и люди. Следует ежедневно проверять количество заключенных. Также следует ежедневно проверять целостность кандалов, и крепость стен камер».

Наконец, его ведут к камере отца. Эта камера — просто глубокая и закрытая яма в земле. Ее узкие окна расположены так высоко, что до них невозможно достать рукой. В притык друг с другом стоят пятнадцать жалких коек, покрытых сгнившей соломой и лохмотьями.

Но даже сейчас, когда в этой камере только пять человек, здесь невыносимо тесно. Двое заключенных лежало на этих провонявших насквозь койках, свернувшись в какое-то жалкое подобие человека. А три изнеможденных старика сидят скрючившись рядом.

Они полунагие, одежда провисает на них лохмотьями, а кожа имеет грязный свинцовый цвет. Борода покрывало всё лицо целиком, свисая поседевшими волосами. Головы были наголо обриты, и поэтому очень нелепо смотрелись их лохматые седые бороды.

На щиколотках были крепкие кольца для оков, а на лбах — выжженное клеймо рабов, приговоренных к каторжным работам. Клеймо, оставленное на всю жизнь, даже если эта жизнь будет столь коротка, и остатки ее будут проведены в этой жалкой коморке, и на этих каторжных работах под жёстким присмотром надзирателей. Выжженное клеймо имело форму латинской буквы «Е». От Ergastulum — каторжная тюрьма.

Отец Эфраима — Мелех — был когда-то священником, уважаемым человеком в городе Хеврон. Пока его не признали виновным в тех подстрекательствах против власти, царя Ирода и Рима.

Когда-то к его мнению прислушивались, просили совета и указа. Тогда он был довольно полным человеком обычного роста, а сейчас Эфраим смотрел на сжавшихся в комок сидящих перед ним скелетов — два среднего роста и один большого. И одним из них был его отец, учитель и наставник, которого он бросил год назад на произвол судьбы и правосудия Рима.

Ему больно сейчас смотреть в лицо своему отцу. Он вспоминает, как боялся этих неистовых глаз под плотными черными бровями, и как когда-то сердился на них. Когда он, будучи еще девятилетним мальчишкой, не мог уследить за мудреными толкованиями, отец-учитель язвительно и колко оскорблял его самолюбие. И тот мальчишка желал ему всяческих бед.

Но теперь же, когда на Эфраиме останавливается этот мертвый взгляд потухших глаз, то на его сердце давит нечто тяжелое, и глубокая сострадательная жалость сжимает ему горло. Он боялся этого дня и этого взгляда. Взгляда, который понимал и… прощал.

В этой тесной полутемной яме воздух сперт, сыр и холоден, а через узкие оконные отверстия в нее постоянно попадает дождь. Здесь царила непереносимая густая вонь, а издалека доносилось глухое пение. Словно мертвое царство отверженных людей, призванных ответить за все грехи человечества.

Смотря на этих трех скелетов, которые когда-то были вполне себе здоровыми людьми, ему становится стыдно. Стыдно, что у него здоровое тело и крепкая одежда. Стыдно, что он молод и может в любое время уйти прочь из этого мертвого царства глины, мрака и ужаса. А эти трое несчастных не могут и подумать ни о чем, выходящем за пределы их тесного круга жуткой повседневности. Они рабы? Но они и люди…

Переборов вновь нахлынувшее чувство вины и стыда, Эфраим присел рядом с ними. Прижался вплотную к их смердящим лохмотьям так, что их вонючее дыхание смерти обдавало ему лицо, а их грязные бороды щекотали ему кожу.

Эфраим пытается поговорить с отцом, чтобы попросить прощения за всё. Но молчит, не находя подходящих слов. А тот продолжает смотреть мимо своего родного сына, в какую-то пустоту перед собой.

Немного покашливая, слегка взволнованный, он наконец фокусирует свой взгляд, находя глазами Эфраима. Глотая слезы, стекающие по бледному лицу, и уходящие в глубины бороды, он пытается что-то сказать. И Эфраим с трудом улавливает на слух хриплое прерывистое бормотанье отца.

— Ты здесь… Я уже и не помню, как… долго, — он постоянно прерывается хрипя и откашливаясь. — Я здесь… И ты… здесь. Словно… всю жизнь. Я знал… Верил…

— Тише, отец, тише. Прошу, тебя, успокойся. Да, я здесь. Я буду здесь, с тобой. Прости, что оставил тебя. Прости меня, отец.

— Я верил… Знал… Ты здесь… Эфраим. Ты ведь не оставишь меня…

— Я поддержу тебя до конца. Я… добьюсь твоего освобождения. Ты будешь дома. Ты помнишь наш дом? Помнишь Сару? Свою дочь Сару?

— Я должен… не помню… Здесь всё крутится… — он откинулся назад, закрывая глаза. — Работать… Да, я должен работать… Простите меня… Я буду работать… Я… Не надо… Прошу вас… больше не надо…

Он то уходил в себя, теряясь где он, и кто его окружает. То вновь возвращался, узнавая сына, и говорил с ним прерывистым хриплым голосом умирающего старца. Он рассказывает о надсмотрщиках — в основном это римляне. Жестокие римляне.

У них было много различных надсмотрщиков и сторожей. Одни жёстче — те лишь отнимали у них молитвенные ремешки. Якобы для того, чтобы заключенные на них не повесились. А другие же мягче — ничего не отнимали, но всё равно они все необрезанные богохульники, проклятые Богом.