Читаем без скачивания Лучший друг девушки - Вера Кауи

Ливи уже тогда положила начало собственной легенде; теперь у нее появились деньги, и она могла покупать все самое лучшее, но у нее было и еще нечто, что не измеряется никакими деньгами: чувство вкуса. Когда однажды на званом обеде она сняла одну из огромных, выполненных в стиле барокко, жемчужных сережек, так как та сильно давила ей ухо, на следующий день большинство женщин явились на другой званый обед с одной серьгой в ухе. Когда по дороге к своему парикмахеру, проходя мимо стройплощадки, она засорила глаз и вынуждена была некоторое время носить глазную повязку (она сделала ее из черного шелка, обшитого мелким, неровным жемчугом и алмазами), это тоже мгновенно сделалось модным аксессуаром. Мать Ливи всегда устраивала чай во второй половине дня; то же делала и Ливи, тем самым установив новое модное веяние. Им редко доводилось бывать с мужем наедине: Джонни был общительным человеком, любил принимать гостей и потому редкий вечер им нечего было делать или некуда пойти. Жизнь, как с восторгом говаривал Джонни, была сплошным удовольствием.

Ровно через год после свадьбы у нее родился первый ребенок, девочка, которую она, следуя отцовской традиции давать детям имена из обожаемого им Шекспира, назвала Розалиндой. Когда должен был родиться второй ребенок, отца разбил паралич, от которого он и скончался.

Ливи глубоко переживала его смерть, она стала первым серьезным ударом в доселе безоблачной жизни. Она сделалась совершенно апатичной, долгими часами сидела в отцовском кресле-качалке и медленно раскачивалась, безучастно глядя в окно. Обеспокоенный ее состоянием, Джонни отправился с ней в полуторамесячный круиз вокруг света, осыпал ее нежными заботами и ласками, выполнял любую прихоть. Его мать считала, что это был его долг: жена вот-вот должна родить, скорее всего, ребенок окажется мальчиком, то есть продолжателем рода Рэндольфов. Но когда они возвратились из путешествия и Ливи по-прежнему осталась ко всему безучастной и отчужденной, именно ее мать сообразила, что делать, заявив деловито:

– Ливи надо чем-нибудь занять. Пока вы путешествовали, я приглядела в деревне как раз то, что вы искали, но в доме необходимо произвести кое-какие перемены. Пусть этим и займется Ливи. Это отвлечет ее от мрачных мыслей.

Поместье располагалось на северном побережье Лонг-Айленда, района старинных денежных мешков, старинных родовых имений и старинных обычаев: на огромной территории стояли двенадцатикомнатная сторожка и просторный шестидесятикомнатный особняк, хозяин которого – по слухам, греческий судовладелец-миллионер – никогда в нем не жил. И хотя миссис Рэндольф считала, что местом летней резиденции следовало бы быть Вирджинии, а не Лонг-Айленду, она признала, что переделка дома по собственному усмотрению и на свой вкус дает Ливи новый стимул к жизни. Так и случилось. Вскоре Ливи с головой ушла в подбор материалов подходящих расцветок, картин, в расстановку мебели. Уныния ее как не бывало, на лице вновь расцвела улыбка, она перестала худеть и даже набрала в весе, на что ее акушер одобрительно заметил:

– Так-то оно лучше!

Крестины Джона Питона Рэндольфа-младшего состоялись с большой помпой и торжественностью в домашней церкви «Кингз гифта» в Вирджинии, и миссис Рэндольф подарила Ливи семейные алмазы, по традиции передаваемые новобрачной, исполнившей свой долг и родившей сына и наследника.

Семейный портрет – Джонни, Ливи, Розалинда и Наследник, созданный кистью известного художника, был повешен в гостиной «Иллирии» – именно так назвала она свое летнее прибежище, – и жизнь их потекла тихо и мирно, пока не наступила десятая годовщина свадьбы.

Джонни обожал быструю езду, и Ливи решила подарить ему самый скоростной из тогдашних легковых автомобилей – «ягуар» последней модели, зеленого цвета, традиционного цвета рода Рэндольфов. Джонни пришел в неописуемый восторг от подарка и решил тотчас, не откладывая в долгий ящик, проверить его ходовые качества.

Ливи отправилась работать в саду и, стоя на коленях, сажала на грядку нарциссы – украсив на свой вкус дом, она принялась украшать и пространство вокруг него. Детей с ними не было, их отправили к Корделии в родовое имение Уинслоу, находившееся в пятнадцати милях от дома Рэндольфов, чтобы Ливи и Джонни вдвоем справили десятилетие совместней жизни. Ливи уже успела высадить половину первой грядки, как вдруг ее занятие прервал Ито, слуга-японец, присматривавший за Джонни, когда тот был еще неженатым. Он прибежал в сад, чтобы сообщить, что ее спрашивают двое полицейских.

– Что им надо? – удивилась Ливи.

– Не говорят. Спрашивают вас.

– Я хочу докончить эту грядну до того, как пойдет дождь... попросите их пройти прямо сюда, Ито. – Когда они приблизились, она села прямо на грядну и посмотрела на них из-под своей широкополой соломенной шляпки. Однако одного взгляда на их лица было достаточно, чтобы она в мгновение ока оказалась на ногах. – Что? Что случилось?

– Несчастный случай, мэм.

– О Господи... Джонни!

– Он жив, мэм, но очень сильно разбился.

– Ведите меня к нему, – побледнев, но решительно сказала она.

На нем не осталось живого места, ни снаружи, ни внутри, все было разорвано и раздавлено, так как «ягуар», врезавшись в дерево, отскочил от него и, кувыркаясь, покатился вниз по крутому склону, пока, словно смятая гигантской рукой детская игрушка, не остановился у подножия склона, перевернувшись вверх колесами. Врачи осторожно и мягко, но неуклонно готовили Ливи к мысли, что медицина бессильна помочь ее жизнерадостному, по-юношески задорному мужу, что конец неминуем. Дело только во времени.

А времени было отпущено слишком мало. Через сорок минут после приезда Ливи он скончался, как и жил, тихо и без суеты, расставшись с жизнью с достоинством, которое было такой же частью его натуры, как и его всегдашняя солнечная улыбка. А вот Ливи потеряла над собой всякий контроль, билась в истерике, не желала примириться с безжалостным ударом судьбы, в один миг разрушившим ее жизнь с той же легкостью, с какой он оборвал жизнь ее мужа. Впервые в жизни, к удивлению многих, она не смогла совладать со своими эмоциями и металась, как смертельно раненый зверь, отказываясь принять как свершившееся, что Джонни больше нет в живых. Ливи беспрестанно повторяла только одно слово: «Нет! Нет! Нет! Нет!», врачам пришлось насильно ввести ей успокоительное, приняв которое, она повела себя как оживший мертвец, как зомби. Двигалась и разговаривала она, словно управляемый по радио робот.

Похороны любого из Рэндольфов проходили по определенному ритуалу, и мать Джонни была достаточно опытным в таких делах человеком, чтобы самолично руководить всеми приготовлениями. Несмотря на собственное горе, она с участием отнеслась к душевному состоянию невестки и предложила ее матери, чтобы Ливи не было на похоронах; такое практиковалось в роду Рэндольфов, пока в Первую мировую войну трое мужчин из рода Рэндольфов, включая дедушку Джонни, не погибли во Франции и три их жены не настояли на своем присутствии на похоронах.