Читаем без скачивания Невеста моего брата - Патрик Бессон

Одной из причин того, что квартира на улице Ангьен не находила покупателя, но мнению Аннабель, был бомж, который с лета прошлого года поселился в пятидесяти метрах от дома в палатке, в своего рода иглу, выделенной этому несчастному неправительственной организацией «Врачи без границ». За последнее время некоторые слова поменяли национальность: «камикадзе» стало арабским, а «иглу» — французским. Девушка считала, что грязь и грубость бродяги смущали покупателей. Тем не менее бездомный был любимчиком всего квартала, особенно после того, как к нему приезжала съемочная группа телевидения. С ним здоровались, беседовали. Некоторые женщины готовили для него изысканные блюда, которые он отталкивал с пьяным ворчанием. Например, он ненавидел телятину. Он отказывался от блюд с соусом по причине повышенного уровня холестерина в его крови, и это уточнение рассмешило ведущую телепередачи. Как и у меня, у него были проблемы с холестерином. Должно быть, мы были с ним одного возраста. Может, он был моим бывшим школьным товарищем или однополчанином. Я решил обязательно познакомиться с ним, когда приду к брату в следующий раз.

* * *

Через несколько недель после смерти Фабьена Катрин выгнала Саверио, как будто присутствие итальянца в Мароле мешало ей скорбеть о моем брате. С тех пор мы о нем ничего не знаем. Это был высокий худой тип с длинными седыми волосами, которого мы ничуть не любили, да и наша мать любила его не больше, чем мы. Он завязывал свои волосы в конский хвост, когда что-то мастерил в гараже, бегал в парке или готовил нам какое-нибудь итальянское блюдо, что случалось нечасто. Большую часть своего времени он проводил перед телевизором, и тогда его волосы престарелой Жанны дʼАрк спадали на плечи, прикрывая его большие уши, из которых торчала шерсть, как у шестидесятилетнего волка-оборотня. Его кадык выступал настолько сильно, что нам казалось, будто у него их несколько. Возле его рта залегала горькая складка общественного критика, а в его карих глазах, глубоко сидящих в орбитах, как в туннелях, соединяющих французские и итальянские Альпы, сквозила нежная меланхолия эмигрантов, нашедших у нас лучшие условия жизни, чем у себя, но тоскующих о звуках, красках и запахах своего детства. Катрин говорила, что у него руки пианиста, но нам они больше напоминали клешни краба, которыми он вот уже четырнадцать лет хватал все вещи, принадлежавшие нашему отцу, в том числе и Катрин. Однако мы оставались бесчувственными к той продуманной мягкости и ленивой нежности, которые он проявлял к нашей матери, и ему почти удавалось растрогать нас вопросами о нашей личной жизни и состоянии души, на которые мы неизменно отвечали насмешливым или презрительным молчанием, а то и непонятными односложными словами, не существующими даже в словаре пьемонтского диалекта. Любил ли он нас? У него не было никаких причин этого делать. Мне казалось, что он испытывал к красоте Фабьена то же немое и ошеломляющее восхищение, какое у него было и к красоте Катрин. Он смотрел на моего брата, передвигающегося по дому, как если бы присутствовал на балетной постановке. В изяществе моего брата было что-то потрясающее, то, что волновало толпу вплоть до дня аварии и волнует еще сегодня, поскольку Катрин до сих пор отвечает на письма, адресованные моему мертвому брату, и тратит на это занятие по три-четыре часа в день.

Я уже говорил, что Саверио упрекал невесту Фабьена за ее пустоту и, таким образом, за ее неспособность помочь карьере моего брата. Мы не углублялись в этот вопрос. Это слово «пустота» мне казалось апостериори подозрительным. Пустота притягивает. Она стремится к заполнению. Был ли Саверио, как и я, одержим Аннабель? Он не показывал ничего подобного, но я тоже ничего не показывал, как мне об этом говорила девушка во время нашего объяснения в автомобиле. Что же еще было общего, кроме страсти к утиной печенке, между моей матерью и ее новым мужем? Он был психолог, а она — стоматолог-ортодонт. Когда он ругался, то всегда поминал имя французского психоаналитика Жака Лакана. «Чертов Лакан», — выкрикивал он, читая его работы. Больше всего он любил ссылаться на интервью, которое Учитель дал Эмилио Гразотто в 1974 году. Редкими выдавались воскресенья в Мароле, когда он не цитировал отрывки из него: «Как мы можем судить Фрейда, не поняв его полностью?», «Я ненавижу философию, уже столько времени она не говорит ничего интересного», «Невротик — это больной, который лечится речью, и прежде всего своей», «Мои книги считают непонятными. Но для кого?», «Среднего человека не существует». Значит, я не существую.

Самые серьезные разногласия у нас с Саверио, помимо того, что он спал в одной постели с супругой нашего покойного отца, касались политики. Итальянец был приверженцем антиглобалистов. Нам был непонятен их девиз: «Другой мир возможен». Как можно сменить мир, не сменив планету? Главное отличие наших точек зрения — это то, что у него она была, а у нас — нет. Фабьен в этой области искал только одного — избежать налогового гнета. Я не искал ничего. При этих условиях мы могли только противоречить итальянцу, едва он открывал рот. Он был против введения американских войск в Ирак. Мы были за. Он возмущался взрывами в Мадриде (198 убитых, 1430 раненых)? Мы говорили, что «Аль-Каида» воевала, как и Джордж Буш, оставляя при этом меньше гражданских жертв, даже учитывая более двух тысяч смертей 11 сентября 2001 года. Он возмущался убийством шейха Ахмеда Ясина, духовного лидера движения ХАМАС в Газе? Почему же, спрашивали мы его, он не возмущался, когда шейх приговорил к смерти сотни невинных в террористических актах в Израиле? Мы толком не разбирались в положении дел в Кот-дʼИвуаре, но это нам не мешало поддерживать Алассана Уаттара, по причине того, что он был оппозиционером Гбагбо, которого поддерживал Саверио.

По случаю переезда на Пюви де Шаман в итальянце раскрылся талант дизайнера интерьера. В главную и, быть может, скоро супружескую спальню он рекомендовал светло-серые стены и темно-красную мебель. Фабьен хотел все наоборот — темно-красные стены и светло-серую мебель, — но Аннабель одобрила выбор итальянца, в результате чего моему брату приходилось ночевать в спальне, которая оказалась противоположностью тому, что он хотел. Может, поэтому он там и не остался? С ванной комнатой было то же самое: Фабьен хотел ванную в стиле ультрамодерн, как у его приятелей актеров или певцов, его ровесников; но Аннабель предпочла старомодную ванную комнату. При поддержке Саверио и иногда даже в его сопровождении она целыми днями торчала у антикваров в поисках английского фаянсового умывальника и чугунной ванны. На поезде она отправилась в Авиньон, откуда в тот же день привезла старинный набор кранов. Отныне большая часть воскресного обеда была посвящена обсуждению ремонта в Нейи и покупкам, сделанным Аннабель. Эта девушка, которая казалась нам немой при первом знакомстве, теперь говорила без умолку. Я вспоминаю долгие разговоры об экзотических светильниках Сэры Лафтюс, которые она хотела приобрести для зала с Нейи и которые, как выяснилось, очень нравились Саверио. Откуда он узнал о существовании некой Сэры Лафтюс, изготавливающей лампы? Уж точно не на канале «Евроспорт». Может быть, о ней писали в итальянской прессе. Катрин, Фабьен и я переглядывались, побежденные энтузиазмом, с которым Аннабель и Саверио, два дополнительных члена нашей семьи, овладели новой квартирой моего брата, в то время как старую он еще не продал.