Читаем без скачивания Сангвиний. Великий ангел (ЛП) - Райт Крис

Я постараюсь не быть банальным, описывая свои первые впечатления. Конечно же он оказался красив. Великолепен. Казалось, что он излучает свет, сияющий ореолом горящего золота, в то время как все остальное сверкало в мягком оранжевом фокусе. Его лицо было худощавым, но не чрезмерно. Его церемониальная броня была такой же изящной, как и все остальные доспехи в этом зале. Возможно, наставления Видеры сделали свое дело, и крылья не показались мне настолько отвлекающими, как я опасался. Они должны были стать чем-то единственным, на что бы я смотрел, но в том месте, в то время, они казались просто естественным компонентом убранства всей сцены, просто еще одним фрагментом его гения для создания захватывающего образа. Они не казались неестественными. Мутация — не было подходящим словом для них, скорее украшение.

К тому времени я уже почти не осознавал своих движений. Меня почти на автомате толкало к нему. Когда мы с Видерой приблизились, он наконец повернулся и посмотрел на меня. Я встретил его взгляд, и на долю секунды мне показалось, что какая-то огромная сила проникла в меня, готовая тщательно изучить меня на предмет всех секретов, которыми я обладаю, и я признался сразу во всем, без возражений, потому что какой смысл сопротивляться чему-то столь огромному и непобедимому?

— А, — произнес Сангвиний, когда я наконец подошел к нему. — Наш новый летописец. Как прошло ваше путешествие, сир Каутенья?

Его голос был таким, как вы и ожидали: мягким, контролируемым. Акцент был баалитским, как у Эрис, но с глубинными ритмами, которые я встречал у носителей терранского наречий, находящегося под угрозой исчезновения. У него было открытое выражение лица, и он стоял с той же бессознательной уверенностью, которую я раньше наблюдал у лучших танцоров. И у воинов тоже.

— Все прошло прекрасно, спасибо, милорд, — ответил я, поклонившись.

— Я читал вашу книгу, — произнес он.

Меня тут же охватила смесь радости и ужаса, которую я всегда испытывал, когда люди говорили мне об этом. Впрочем, мне не следовало удивляться — Видера рекомендовала меня, но решение принять меня оставалось за ним. Летописцы были влиятельными людьми, даже несмотря на то, что мы бы склонны забывать об этом. Мы представляли крестовый поход всему Империуму. Мы прославляли его и лишь иногда критиковали. Для многих флотов легионов, по крайней мере, более цивилизованных, имело значение, как их представляют.

— Вам понравилось? — спросил я.

— Оно подтвердило рекомендации Джудиты, — ответил он, кивнув в сторону Видеры. — У тебя талант к написанию пером. Хотя я понимаю, что это привело тебя к неприятностям. — Он бросил короткий взгляд на одного из космодесантников, стоявших рядом с ним, в золотой броне. — Мы на войне, не так ли, Азкаэллон? Истинной можно пожертвовать. А прямотой — тем более. Скажи мне, ожидал ли ты споров? Ты наслаждался ими?

Мне задавали этот вопрос много раз, и я, как правило, давал разные ответы, потому что действительно не мог вспомнить. Но в данном случае, казалось, было бы безумием быть настолько откровенным, насколько это возможно.

— Я относился к этому серьезно, — ответил я. — Идеал. Правдивость. Я думал, что это оправдывает то, что мы делаем.

— Война может быть жестокой.

— Да, может. Но есть законы, управляющие ей, иначе мы будет не лучше ксеносов, с которыми сражаемся.

— Значит, ты решил судить тех, кто выполняет работу, да? Ты когда-нибудь был солдатом?

— Если от судей начнут требовать, чтобы они приняли те профессии, что и у их обвиняемых, наши суды пустовали бы.

Сангвиний рассмеялся.

— Может показаться, что составить историю Крестового похода и назвать ее «Ложный Рассвет» весьма самонадеянно. Если только ты действительно не знаешь, о чем говоришь.

— Все, что я включил, было исследовано. У меня есть доказательства.

— Но это не имело большого значения, когда за тобой пришли цензоры.

— Если честно, проблема была не в них, — сказал я с сожалением. — Общественность оказалась хуже.

— Они верят в то, что мы делаем.

— Потому что они читают только то, что им дает армия.

Я не мог поверить в то, что делал. Всего несколько минут назад я с трудом мог вспомнить свое собственное имя. Теперь я спорил — спорил с ним.

Я знал, что он был не совсем серьезен. Знал, что он испытывает меня, проверяя, смогу ли я выдержать мягкий напор. Тем не менее, я всегда так относился к этой книге. Я по-прежнему считал, что это правильно. Я все еще думал, что кто-то должен сказать то, что другие просто шептали — что вещи, которые творили Повелители Ночи, были отвратительны. Что Влка Фенрика практически неуправляемы. Что Пожиратели Миров просто неуправляемы, и многие Ауксилии оказались столь же плохи: беспечны к жизням гражданских, к своим собственным. Собрать такие истории оказалось несложно. Множество достоверных историй даже не попали в окончательный вариант из-за отсутствия места; я мог бы легко написать множество продолжений, если бы моя репутация не рухнула сразу после публикации.

В тот момент я ощущал враждебность вокруг себя. Большинство из тех, кто слушал разговор, были космодесантниками, вершиной военной машины Империума. Они сталкивались с угрозами, превосходящими воображение, гибли толпами, все ради выживания нашего вида в галактике, лопающейся по швам от врагов, желающих только пожрать нас, и вот я, потный, тучный, смехотворный, выкапываю каждый кусочек грязи на них.

Без сомнения, они думали обо мне, так, как меня представляли. Бездельник. Небрежный человек, не заботящийся об их жертвах. Упырь.

— Ты не писал о нас, — произнес Сангвиний.

— Ничего личного. Я никогда не мог ничего обосновать. Ни с тех пор, как…

— Как пришел я. И с тех пор наша репутация безупречна, — он снова улыбнулся. — У нас есть архивы по Красной Слезе. Они открыты для тебя. Ты увидишь, что наше прошлое было трудным, как и у многих других. — Он сложил руки, и свет фонаря заиграл на золотой чеканке его перчаток. — Но оглянись вокруг. Посмотри на это место, пока мы его не покинули. Посмотри, что было построено. Посмотри, что может возникнуть из ошибок прошлого.

— Я так и сделал. Это впечатляет.

— А теперь все снова должно измениться. Мы пришли сюда из Никеи — ты знаешь об этом? Ты видел объявления по Эдикту? Ты понимаешь, что это значит для нас. Мы подчинимся ему, несмотря на вред, который он нам причинит. Почему? Потому что иначе мы будем ничем не лучше ксеносов, с которыми сражаемся.

Теперь настала моя очередь улыбнуться.

— И теперь я могу сказать, что хотел бы, чтобы ты отразил все это в том, что пишешь, — продолжил Сангвиний. — Я мог бы попросить тебя рассказать Империуму, как много убитых этот эдикт добавит нам, даже если мы будем неукоснительно выполнять все приказы моего отца. Но я не стану этого делать. Пиши, что хочешь. Составь верную картину. Среди нас нет цензоров, потому что то, что мы делаем здесь, — во имя вечности. — Он окинул взглядом стоящих рядом людей, все они слушали. — Новая эпоха, которая по великолепию превзойдет любую другу. И даже тогда, даже когда мы достигнем этой цели, будут неудачи и отступления, потому что мы люди, и это наше состояние. И тогда нам понадобятся такие рассказы, как твой, чтобы предупредить нас об опасностях самодовольства. Записывай честно и без страха. Иначе нет смысла в том, что ты здесь находишься.

Скажи это любой другой, и я бы стал искать неискренность, подтекст, предупреждающий меня о необходимости держать свои грязные пальцы подальше от слишком многих секретных хранилищ. Но я не смог ничего обнаружить. Я был циничной душой, это я знал, но я верил, что он говорит серьезно.

— Юдита хорошо отзывалась о тебе, — продолжил Сангвиний. — Я восхищаюсь ее суждениями, так что это обеспечило тебе место здесь. Но я также восхищаюсь твоими сочинениями. Не подведи меня, и уж точно не из-за трусости.

Мне показалось, что он уже знает меня — мои пороки, мои слабости, даже то, что я могу решить сделать в будущем. Конечно, это было невозможно, но когда этот классический, совершенный образ двигался, когда его напряженные глаза скользили от одного обожаемого лица к другому, мне казалось, что я вижу фигуру передо мной словно бы существующую вне времени, свободную от разрушений, которые поразили всех нас, частицу вечности, облаченную в смертную форму и способную смотреть в обоих направлениях на разорванный клубок истории.