Читаем без скачивания А душу твою люблю... - Агния Кузнецова (Маркова)

– Мамочка, а правда, что сказку эту придумал сам папа? – все еще не верила семилетняя Таша.

– Папа очень много сказок сочинял. Да еще каких! – за мать ответила старшая Мария.

Наталья Николаевна закрыла книгу.

– Мамочка, а можно мне ее взять с собой? – потянулся к книге Саша.

– Зачем, Сашенька? – удивился Гриша.

– А я поставлю ее на столик у кровати и ночью во сне увижу папу.

– Возьми. Только не запачкай и не помни, – с грустной улыбкой разрешила Наталья Николаевна.

И только няня увела детей, как вошла горничная и доложила:

– Петр Петрович Ланской.

«Какой Ланской? – подумала Наталья Николаевна. – Не знаю такого». И сказала с неудовольствием:

– Просите.

Она подошла к зеркалу, поправила прическу. Постояла у дверей, дав возможность горничной провести Ланского в гостиную, и вышла туда. Увидела генерала – он уже успел положить на стол, покрытый вышитой скатерью, большой сверток и конверт.

– Это письмо и посылка вам от Ивана Николаевича, с которым я имел счастье познакомиться в Баден-Бадене, – сказал Ланской и так хорошо улыбнулся, что у Натальи Николаевны мгновенно улеглось недовольство, вызванное его приходом.

Она попросила его сесть и сама села напротив, про себя отметив, что у него приятное, располагающее лицо, а манеры простые, без нарочитой развязности и мешающей скованности.

Неожиданно в гостиную, не зная, что там гость, с громким смехом ворвались дети:

– Маменька, спокойной ночи!

– Приятного сна!

– Будь здорова!

И, увидев гостя, дети смущенно замолчали.

Наталья Николаевна тоже смутилась. Она не знала, как Ланской расценит это внезапное появление детей. Но Петр Петрович встал, подошел к детям и, положив руку на кудрявую головку Гриши, сказал:

– Конечно, маман обязательно надо пожелать и приятного сна и здоровья. Тебя как зовут?

– Гриша.

– А тебя? – наклоняясь, спросил он самую маленькую.

– Я – Таша.

– Тебя, значит, назвали в честь мамы? Очень хорошее имя.

– А меня зовут Машей, – сказала старшая.

– Я знаю, – к изумлению детей и Натальи Николаевны, сказал Ланской и, посмеиваясь, указывая на Сашу, добавил: – А ты – Саша.

Дети вдруг почувствовали искренний интерес взрослого к себе. Они окружили Ланского и наперебой стали расспрашивать его, откуда он знает их имена.

– А я немножко колдун, – засмеялся Ланской, – все знаю. Знаю, что спальня у вас в самой дальней комнате. Знаю, что у Гриши есть лошадка, у Таши кукла. Маша очень любит рисовать, а Гриша умеет изображать слона.

Наталья Николаевна засмеялась и тоже подошла к детям.

– А вас как зовут? – уже смело спросила Маша.

– Петр Петрович.

В дверях стояла растерянная няня и подавала детям знаки – пора идти спать.

Наталья Николаевна почувствовала, что при этом незнакомом ей человеке она запросто, как мать, может раскинуть руки, обнять всех четверых, прижать к себе, расцеловать и отправить спать. И она это сделала.

– Приходите еще!

– Мы вам покажем свои игрушки!

– До свидания, Петр Петрович!

Генерал улыбался детям, приветливо помахивал рукой.

– Что может быть прекраснее детского общества, – сказал он Наталье Николаевне, когда они снова сели за стол друг против друга. И в словах этих она почувствовала искреннюю любовь к детям и какую-то легкую печаль, заблудившуюся в этом чувстве.

«Видимо, он бездетный», – подумала она и пожалела его, прониклась к нему горячей симпатией.

Так познакомилась Наталья Николаевна с Петром Петровичем.

Когда он уходил, она сказала с улыбкой:

– Дети приглашали вас, Петр Петрович, бывать у нас. Я присоединяюсь к их приглашению.

Ланской приезжал с визитами все чаще и чаще, он любил разговаривать с детьми, и те с удовольствием проводили с ним время, потому что детским чутьем угадывали искренность в общении с ними.

Ланской, которому тогда было 45 лет, считал себя убежденным холостяком и вначале бывал у Натальи Николаевны просто как у приятной знакомой, жалел ее, представляя, как трудно ей жить. А потом с удивлением поймал себя на том, что скучает по ней. И тогда появилась мысль о женитьбе, которую пока что он не открывал даже самым близким друзьям.

Наступила весна. Врачи посоветовали Наталье Николаевне поехать с детьми на морские купания, и она собралась вместе с Вяземскими в Гельсингфорс. Но вот и опять обстоятельства: уже были взяты билеты, в суете сборов Наталья Николаевна упала, подвернула ногу, и поездку пришлось отложить.

Ланской ежедневно навещал больную. Обычные разговоры стали задушевными. Ему, как другу, поверяла она свои заботы и тревоги.

В это время (опять судьба!) неожиданно царь назначает Ланского командиром лейб-гвардии конного полка. Ланской получает большую, отличную квартиру. Он делает предложение Наталье Николаевне.

Она часто потом вспоминала тот вечер; непонимание своих чувств, и тихую радость, и укор совести, желание подождать, разобраться во всем и лишь тогда сказать «да» или «нет». Он в присутствии Александры Николаевны сказал ей о своей любви, о нежных чувствах к детям, о том, что просит Наталью Николаевну осчастливить его и стать его женой.

Александра Николаевна нашла предлог оставить их вдвоем. Они сидели в гостиной в сгущающихся сумерках, растерянные и смущенные. Вошла горничная, зажгла свет. Ярко высветилась фигура Ланского в генеральской форме. Наталья Николаевна побледнела и пролепетала чуть слышно:

– Потом, завтра… Прошу вас, Петр Петрович, оставьте меня одну.

Ланской ушел взволнованный, не понимая, что случилось.

А Наталья Николаевна вспомнила: Пушкин стоит у зеркала, видит в зеркало ее, а она – его. И вдруг говорит тихим, прерывающимся от волнения голосом: «Я вижу рядом с тобой военного. Но это не Дантес. Наташа, кто это?»

Свадьба состоялась 16 июля 1844 года. Ланской, как положено было, просил у царя разрешения на брак. Тот поздравил его с хорошим выбором и пожелал быть посаженым отцом. Петр Петрович с радостью сообщил Наталье Николаевне о желании императора. Но ее это не обрадовало. Они сидели тогда в гостиной на диване, и она долго молчала. А потом сказала твердо:

– Петр Петрович, наша свадьба должна быть очень скромной. На ней могут присутствовать только родные и самые близкие друзья. Передайте императору – пусть он простит меня, иначе не простит меня бог.

Трудно было Петру Петровичу передавать царю просьбу невесты. Но царь понял или сделал вид, что понял, и простил. С улыбкой добавил, что на крестинах-то уж обязательно будет. И он действительно был крестным отцом первой дочери Ланских Александры.

– Папа опять плачет, – сказала – Соня, заглянув в замочную скважину отцовского кабинета.

Все три дочери, не сговариваясь, по душевному сигналу вошли в кабинет отца.

– В общем-то, она была счастлива с Петром Петровичем, – взглядом провожая дочерей Ланского, сказал Григорий. Теперь и он говорил о матери в прошедшем времени. – Человек, конечно, отличный. Но вы когда-нибудь видели маму веселой? Всегда затаенная грусть…

Григорий мельком взглянул на сестру и на брата и опустил темные глаза, чтобы никто не заметил подступающих слез. Он был удивительно моложав, порой казался совсем юношей, а своими кудрявыми, коротко подстриженными волосами, тонкой талией, быстрыми движениями напоминал отца.

– И все годы, до последнего января, – не отрывая рук от лица, сказала Мария, – она в дни гибели отца проводила в уединении и молилась… Но какая же наша маменька удивительная женщина! Она так сохранила, я бы сказала, свято сохранила память о нашем отце и сумела поставить себя так с Петром Петровичем, что это его не задевало, он во всем шел ей навстречу. И тоже уважает, я бы сказала, даже чтит память Пушкина. Мы не усыновлены, мы зовем его не отцом, а Петром Петровичем, хотя и уважаем и любим его. Так захотела мать.

Вошла горничная, ступая на носки, шепотом сказала:

– Владимир Иванович Даль.

Все заторопились навстречу старому другу Пушкина.

Даль безвыходно находился при умирающем поэте. Пушкин всегда любил его. В последние часы первый раз сказал ему «ты». Даль с горечью говорил потом: «Я отвечал ему тем же и побратался с ним уже не для здешнего мира».

Последнюю ночь Пушкин проводил вдвоем с Далем. Жуковский, Виельгорский и Вяземский отдыхали в соседней комнате. Врачи ушли, доверяя лечебному опыту Даля. Даль поил Пушкина из ложечки холодной водой, держал миску со льдом, и Пушкин сам тер себе льдом виски, приговаривая: «Вот и прекрасно!»

Не чью-нибудь, а его, Даля, руку держал Пушкин в своей уже холодеющей руке, не кого-нибудь, а его, Даля, он называл, умирая, братом. И не кто-нибудь, а Даль был с ним в его последних грезах: «Ну подымай же меня, пойдем, да выше, выше! Мне было пригрезилось, что я с тобою лезу вверх по этим книгам и полкам, высоко, и голова закружилась. – И снова Пушкин слабо сжимал руку Даля уже совсем холодными пальцами. – Пойдем! Ну, пойдем же, пожалуйста, да вместе!»