Читаем без скачивания Мильтон в Америке - Питер Акройд

Фикета вывели на палубу и крепко связали веревкой. Когда преступника перекинули за борт и он с криком исчез под килем, мистер Мильтон сохранял полную невозмутимость. Фикет вынырнул, и его, не перестававшего вопить, вытащили на палубу. Лицо его было изранено, залито кровью и сплошь покрыто грязью и водорослями. Он в упор рассматривал мистера Мильтона и, следуя мимо нас в свое узилище, выкрикнул: «Мое падение раскалило меня добела!»

Хозяин тронул меня за руку. «Вернемся к себе, — проговорил он, — приговор исполнен». — «О чем это он?» — «Ни о чем. Бессвязный бред. — Мне показалось, что мой господин странным образом чем-то встревожен. — Он сделался изгоем и хочет как-то облегчить себе бремя несчастья. — Мистер Мильтон тяжело оперся о мою руку, словно пьяный о столб, и я бережно повел его по коридору. — Знаешь, Гусперо, какая из вещей первой оказалась нехороша в глазах Бога? Одиночество. Слышал эту историю?» — «Какую, сэр?» — «О первом ослушании людском? Как-нибудь я тебе расскажу». — «Это было в раю?» — «Да. В первом и конечном месте нашего упокоения. — Хозяин не достиг еще тех лет, когда о людях говорят «стар, как колокольня собора святого Павла», но утомился он изрядно. — Как бы мы ни храбрились, положение, в которое мы попали, нестерпимо. — Я отвел его в нашу каюту, где он тут же улегся в кровать. — Меня спросили, почему я покинул Англию…» — «Они выразились не совсем так, сэр». — «Скажу тебе, почему. Я, не прибегая к околичностям, вынес суровый вердикт во имя свободы и общественного блага. Причина достаточная?» — «Более чем».

Воспрянув, судя по всему, духом, хозяин привстал на постели. «Кем я был? Всего лишь помощником Кромвеля. Я состоял у него латинским секретарем, но много ли тайных бумаг и поступков можно приписать незрячему? Верно, я сочинил несколько честных трактатов и памфлетов в защиту старого правого дела — и до меня уже дошли слухи, будто городскому палачу поручено сжечь мои труды. Я высказывал нелицеприятные суждения о недавно казненном короле, и не сомневаюсь, что новоявленный пришлый монарх, едва ступив на нашу землю, велит меня схватить. Взгляни сюда».

Он пошарил внутри своей шерстяной накидки и извлек из дальнего кармана несколько кусочков колотого сахара. Я и не подозревал об этом тайнике: должно быть, он, как запасливая белка, грыз их втихомолку, когда меня не было в каюте. «Где мой столик?» — «Вот он». Он разложил три кусочка сахара. «Вот Двор в Уайтхолле. Вот Парламент. А это — я в Петти-Франс. Ну, что скажешь?» — «Близко». — «Чересчур близко. Я в кольце опасностей и злых языков. Косые взгляды, Гусперо, тяжелей сносить, чем насилие. Ремесленники, горожане, подмастерья…» — «Я тоже был подмастерьем!» Он жестом велел мне замолчать. «Наслушавшись нечестивых королевских приспешников, все они обратятся в шаткоголовую, обезумевшую толпу, готовую поклоняться любым идолам. Честная вольность свободной речи вновь, подобно скоту, впадет в немотство». — «Скоты, сэр, немыми не бывают. От них в Смитфилде такой шум стоит, что перевернулась бы в гробу ваша покойная бабушка. — Он потянулся, чтобы отвесить мне оплеуху. — Это и есть свободная речь, сэр! Не забывайте о честной вольности!» — «Что такое свобода — судить мне, а не тебе. — Он улыбнулся про себя. — В своем бессловесном состоянии ты не способен припомнить, что происходило совсем недавно. Порядок и благочиние, насажденные Советом, были сброшены, подобно ярму, и из старого папского бардака, порожденное тавернами и игорными домами, потянулось воинство оборванцев и душегубов, настолько невежественных и злобных, что они уже грозили мне смертью на той самой улице, где я жил. До меня дошло известие, что в моем обиталище будет устроен обыск, сундуки и бумаги опечатают. И тогда я составил план. Моя жена два года назад умерла, но дочерей я взять с собой не мог». — «У вас есть дочери?»

Услыхав эту новость, хранившуюся, вроде кусочков сахара, в полном секрете, я даже присвистнул от удивления. «Две. Они не пожелали меня сопровождать. Иметь отца, объявленного вне закона, само по себе опасно, но содействовать ему в бегстве… было бы с их стороны полным безумием. Мне помог бежать в ту ночь мой прежний секретарь».

Он подобрал сахар и сунул его обратно в карман.

Апреля 25-го, 1660. Он жалуется, что ему осточертела корабельная еда: копченая рыба, солонина и прочее. «Принеси мне доброго бекона и горох с маслом, — сказал он мне. — И еще пудинг, приготовленный в салфетке». — «Как?» — «Ну выпроси или позаимствуй. Нет. Сделай вот что… — Он склонился над сундуком, нащупал замок, а потом открыл его ключом, который вынул из связки, висевшей у него на шее. — В Лондоне перед отъездом я перевел несколько псалмов. Выменяй один из них на коринку и муку. Благочестивые пилигримы охотно поделятся крохами запасенного провианта в пользу более духовной пищи. — Я усомнился в этом, однако не проронил ни слова. — Найди-ка мне 107-й псалом. Там есть подчеркнутая красным строка: "Они блуждали в пустыне по безлюдному пути и не находили населенного города"».

Рыться мне пришлось целую вечность, но наконец я воскликнул: «Вот он! Здесь и блуждание, и пустыня — и рядом стоит крестик». — «Возьми рукопись и поблуждай по кораблю. Закрой дверь».

Я отправился в «богомолам» (такую кличку дали этому семейству матросы погрубее): Баблеи из Илфракомба падали на колени, стоило только порыву ветра надуть паруса, возносили молитвы и стенали подобно обитателям Бедлама — вот почему я и счел их легкой добычей. Я прошел мимо них, вполголоса декламируя переведенный хозяином псалом. «Что это такое, добрый юноша?» Мистер Баблей подскочил ко мне немедля, готовый стлаться пластом при любом упоминании чего-нибудь библейского. «О, сэр! Это речь самого мистера Мильтона о трудах, предстоящих нам в пути!» — «Хвала Всевышнему! Мистер Мильтон наставляет или утешает нас?» — «Мой господин неизменно склоняется к утешению». — «О, да - да!» — «Но для поучения он выбирает точные набожные слова. — Я положил собеседнику руку на плечо. — Из всей братии он выделил вас, сэр». — «Благодарение Господу!» — «Он желает, чтобы именно вы являлись хранителем его религиозной поэзии в нашей новой обители. — Я вручил мистеру Баблею рукопись, которую он принял с величайшим благоговением. — Взамен ничего не нужно». — «Ничего? Надеюсь, только наши молитвы?» — «Именно. — Я взвесил его слова и постарался ответить равной мерой. — Ваши молитвы будут его ободрять. Когда я направился к вам, мистер Мильтон сказал мне вслед, что они крайне для него необходимы — и вместе с тем как нельзя более отрадны. — Я помолчал. — Но мне страшно за него, мистер Баблей».

Он стиснул мой локоть и пристально всмотрелся мне в глаза: «Вам страшно? Бога ради, что произошло?» — «Корабельный рацион слишком груб для его нежного желудка». — «Воистину у него внутренности святого Павла». — «Я твержу ему то же самое. Святой Павел не сходит у меня с языка. — Я поколебался, но только с минуту. — Хотелось бы знать, не найдется ли у вас горсточки овсяной муки или похлебки — улучшить его трапезу?»

По моим наблюдениям, эти пуритане хватали цепко, а отдавали скупо, однако набожному Баблею не удалось увернуться от моей сети.

«Запасов у нас всего-то ничего, мистер Гусперо». — «А нам нужно даже меньше этого, мистер Баблей».

«Ну да, да, конечно. Как вы сказали — похлебки?» — «С коринкой и изюмом».

Спустя короткое время я доставил хозяину аппетитный кусок приготовленного в салфетке пудинга.

Мая 1-го, 1660. Весь день сплошной непроглядный туман. Услышав от меня об этом, хозяин улыбнулся. «Злотворное Первое мая, — заметил он. — Впрочем, этот день всегда был таким». Потом, безо всякого сопровождения, пошел наверх. Я последовал за ним.

Несмотря на туман, было довольно жарко. «Пар вокруг, словно из котла какой-нибудь харчевни», — сказал я. Стояла к тому же такая тишина, что можно было различить кашель мухи. «Слышишь шелест грота, Гус? В этом безмолвии у каждого звука свое эхо». — «Это против природы, сэр. Похоже на колдовство». — «Говорили, будто демоны при желании окутывают вещественные предметы магическим туманом незримости. Так издавна полагают те, кто прозябает во мраке стародавних суеверий. Будь это правдой, моя слепота обрекла бы меня на безысходно проклятый мир. Крепись, Гус, скоро мы окажемся на широки; просторах вольного воздуха».

Слова его сбылись: к рассвету небо вновь расчистилось.

Мая 3-го, 1660. Вчера вечером видел нечто совершенно для меня небывалое. Около десяти вечера на главной мачте засветились два огня. Поначалу я решил, что, должно быть, перебрал горячительного в обществе капитанского приемыша, но огни заметил также другой переселенец и поднял тревогу. Огни напоминали пламя двух огромных свечей: они вспыхивали и трепетали во тьме — и вдруг матросы хором разразились ликующими возгласами. Приемыш капитана, все еще еле державшийся на ногах, не отрывал от них глаз. «Вам известно, как называют это явление, Гус?» — «Нет». Зрелище сильно меня занимало. — «Это огни святого Эльма. Слышите, как они потрескивают? — Похоже было, будто сосиски поворачивают на вертеле. — Хотите знать, почему все матросы ликуют и дружно хлопают в ладоши? — Говорил он размеренно, даже будучи сильно навеселе. — Матросы торжествуют, потому что эти огни всегда предвещают шторм». «Чему же тут радоваться?» — «Два огня предвещают безопасность на море. — Он замер на месте с вытаращенными глазами. — Эти огни — словно ослепительные очи Всевышнего, взирающего на нас с небес». — «Больше смахивает на глаза тигра. Или громадного волка». Огни мерцали и переливались, а потом вдруг исчезли так же внезапно, как и появились.