Читаем без скачивания Мегрэ и старая дама - Жорж Сименон

— Мартини, — произнесла она, едва шевеля губами.

— Два мартини.

Он по-прежнему чувствовал себя неловко, и не потому только, что в прошлое воскресенье какой-то мужчина провел часть ночи в ее комнате. Просто она принадлежала к тому типу красивых женщин, с которыми мужчины, сидя в ресторане, опасливо поглядывают на входящих, боясь встретить знакомых. А он пришел сюда поужинать с ней.

Она спокойно разглядывала Мегрэ, не помогая ему выйти из затруднительного положения, словно не ей, а ему нужен был этот разговор.

— Итак, вы возвратились из Парижа, — произнес он, потеряв наконец терпение.

— Вы догадываетесь, почему?

Она была привлекательнее матери и в отличие от Валентины не старалась понравиться, а держалась отчужденно, и глаза ее отнюдь не излучали теплоты.

— Если не догадываетесь, могу сказать вам.

— Расскажите мне про Эрве.

Им принесли мартини, она пригубила из рюмки, достала из черной замшевой сумки платок, машинально взялась за тюбик губной помады, но не воспользовалась им.

— Что вы намерены делать? — спросила она, смотря прямо ему в глаза.

— Я не совсем понимаю вас.

— Я не искушена в подобного рода вещах, но мне приходилось читать газеты. Когда случается что-либо вроде того, что произошло в воскресенье, полиция, как правило, вмешивается в личную жизнь всех, кто имеет хоть какое-нибудь отношение к этому делу. При этом не имеет большого значения, виновен ты в чем-либо или невиновен. А так как я замужем и очень привязана к мужу, я спрашиваю: что вы намерены делать?

— С платком?

— Да, если хотите.

— Ваш муж знает о случившемся?

Ее губы дернулись гневно и нетерпеливо, и она бросила:

— Вы разговариваете совсем как моя мать.

— Но ваша мать полагает, что ваш муж, должно быть, осведомлен, как вы… проводите время вне дома!

Она презрительно усмехнулась:

— Вы все стараетесь выбирать выражения, не так ли?

— Если вам угодно, я буду называть вещи своими именами. Судя по тому, что вы мне только что сказали, ваша матушка догадалась, что вы, как говорится, наставляете рога своему мужу?

— Не знаю, сама ли она догадалась. Мне, во всяком случае, она это сказала.

— Но и я взял это не с потолка и теперь хотел бы кое в чем удостовериться. Впрочем…

Она по-прежнему глядела ему прямо в глаза, и Мегрэ надоело церемониться.

— Впрочем, вините только себя в том, что такая мысль может прийти в голову любому. Насколько я знаю, вам тридцать восемь лет, а замуж вы вышли в двадцать. Трудно поверить, что ваше воскресное ночное приключение было у вас первым в жизни.

— Действительно, не первым, — тихо подтвердила она.

— Вам предстояло провести у вашей матушки всего одну ночь, и вы притащили с собой любовника.

— А если мы не часто имеем возможность провести ночь вместе?

— Я не осуждаю. Я только констатирую. Но, согласитесь, все это наводит на мысль, что ваш муж должен быть в курсе…

— Он ничего не знал и пока еще не знает. Поэтому-то я и вернулась сюда.

— Почему вы уехали в полдень в понедельник?

— Я не знала, что произошло с Эрве после того, как он ушел от меня, услышав стоны Розы. И я не представляла себе, что сделает мой муж, узнав обо всем. Поэтому я решила предотвратить его приезд сюда.

— Понимаю. И, очутившись в Париже, вы продолжали беспокоиться?

— Да. Я позвонила Шарлю, который сказал мне, что следствие будете вести вы.

— Это вас успокоило?

— Нет.

— Могу я подавать, господа?

Мегрэ кивнул, и они возобновили разговор, когда суп уже был на столе.

— Мой муж будет поставлен в известность?

— Едва ли. Разве что в случае необходимости.

— Вы подозреваете меня в попытке отравить мою мать?

Его ложка на мгновение остановилась в воздухе. Он изумленно и не без восхищения взглянул на нее:

— Почему вы спрашиваете меня об этом?

— Потому что только я могла подсыпать яд в ее стакан. Точнее, одна я оставалась еще в доме, когда это произошло.

— Не хотите ли вы сказать, что это могла сделать, скажем, Мими перед своим отъездом?

— Мими, или Шарль, или, наконец, Тео. Но подозрение все равно должно пасть на меня.

— Почему все равно?

— Потому что все убеждены, что я не люблю свою мать.

— А это правда?

— Это почти правда.

— Вы не станете возражать, если я задам несколько вопросов? Заметьте, что я это делаю неофициально, ведь это вы захотели встретиться со мной.

— Но вы, так или иначе, задали бы их мне, так ведь?

— Возможно. Даже наверняка.

Пожилая чета ужинала через три столика от них, а еще подальше женщина средних лет не сводила глаз со своего восемнадцатилетнего сына, ухаживая за ним как за ребенком. Еще с одного стола доносились взрывы смеха: там сидела компания девушек.

Мегрэ и его собеседница говорили вполголоса, не прерывая ужина, разговор их протекал внешне спокойно, невозмутимо.

— И давно вы недолюбливаете свою мать?

— С того дня, когда мне стало ясно, что она никогда меня не любила, что я была для нее обузой и, по ее мнению, испортила ей жизнь.

— А когда вы сделали это открытие?

— Еще девочкой. Впрочем, я ошибаюсь, говоря лишь о себе. Правильней было бы сказать, что моя мамаша никогда никого не любила, даже меня.

— И вашего отца тоже?

— Сразу же после смерти он был забыт навсегда. Попробуйте найти в доме хотя бы одну его фотографию. Вы только что осмотрели весь дом. Вы были и в комнате матери, вас там ничто не удивило?

Он постарался вспомнить, но признался:

— Нет.

— Это потому, что вы, наверное, не часто бываете в домах старых женщин. У них на стенах всегда развешана масса фотографий.

Она была права. Но тут он припомнил портрет, портрет старика в роскошной серебряной рамке на тумбочке в спальне.

— Мой отчим, — ответила она, когда он сказал об этом. — Но, во-первых, он все-таки бывший владелец «Жюва», а это что-нибудь да значит. И наконец, половину своей жизни он был на побегушках у моей матери и дал ей все, что она имеет. А мой портрет вы там видели? Или портреты моих братьев? У Шарля, например, страсть фотографировать своих детишек и рассылать фотографии родственникам. Мать складывает эти портреты в ящик вместе с огрызками карандашей, старыми письмами, катушками и прочей дребеденью. Зато на стенах дома развешаны ее собственные фотографии, фотографии ее автомобилей, замка, яхты, ее кошек, особенно кошек.

— Я вижу, вы действительно ее не любите.

— Кажется, я уже не сержусь на нее.

— Что вы имеете в виду?

— Это не имеет значения. Однако, если ее и пытались отравить…

— Простите, вы сказали «если»?..

— Предположим, что это моя манера разговаривать. К тому же о моей матери никогда ничего не знаешь наверняка.

— Вы намекаете на то, что она могла симулировать попытку отравить ее?

— Это выглядело бы неправдоподобно. Ведь яд оказался в стакане в достаточно сильной дозе — смертельной, и бедняжка Роза умерла.

— Ваши братья и невестка разделяли ваше, ну, скажем, равнодушие, если не неприязнь по отношению к матери?

— У них другие причины. Мими, например, не любит мать за то, что из-за нее мой отчим потерял состояние.

— И это действительно так?

— Не знаю. Бесспорно одно: он тратил на нее огромные деньги и как бы хотел поразить ее этим.

— Как складывались ваши отношения с отчимом?

— Почти сразу после замужества мамаша отправила меня в Швейцарию, в шикарный и очень дорогой пансионат. Сделано это было под предлогом, что мой отец болел в свое время туберкулезом и поэтому якобы необходимо было наблюдать за моими легкими.

— Почему же «под предлогом»?

— За всю жизнь я ни разу не кашлянула. Ее просто стесняло присутствие взрослой дочери. А может, она ревновала.

— К кому?

— Фернан Бессон старался баловать меня. Когда я возвратилась в Париж, мне было семнадцать лет, и он начал настойчиво обхаживать меня.

— Вы хотите сказать…

— Нет, не сразу. Когда это случилось, мне уже шел девятнадцатый год. Однажды вечером я одевалась, чтобы пойти в театр. Он вошел в мою комнату, когда я еще была не совсем готова.

— Что же произошло?

— Ничего. Он потерял голову, и я дала ему пощечину. Тогда он упал на колени и буквально со слезами умолял меня ничего не говорить матери и не уходить из дома. Он поклялся мне, что это был лишь приступ безрассудства и он никогда не повторится. — Помолчав, она холодно добавила: — Он был смешон во фраке и манишке, выбившейся из-под жилета. Потом он поспешно вскочил, потому что в комнату входила горничная.

— И вы не ушли из его дома?

— Нет.

— Вы тогда были влюблены в кого-нибудь?

— Да.

— В кого?

— В Тео.

— А он?

— Он не обращал на меня внимания. На первом этаже у него была своя комната, и я знала, что, несмотря на запрет отца, он приводит к себе женщин. Целыми ночами я следила за ним. Одна из них, танцовщица из театра «Шатле», одно время бывала у него почти каждую ночь. Как-то я спряталась у него в комнате…