Читаем без скачивания Заря вечерняя - Иван Евсеенко

Опять я начинаю думать о том, что отец еще, может быть, вернется, строю всякие планы и надежды. Надеждам этим и планам нет конца, как, наверное, нет конца и моим ожиданиям…

А время между тем бежит. Чутким ухом я улавливаю, как в городе протяжно и устало гудит деповский гудок. Значит, пять часов, закончилась дневная смена. Решительно, хотя и не очень бодро, я поднимаюсь с крылечка. Вечер уже не за горами, а мы с Тасей еще не наносили в бочку воды. Это тоже наша забота. Вода нужна, во-первых, для того, чтоб не рассыхалась бочка, в которой мать в августе будет солить огурцы, а во-вторых, для того, чтоб корова, вернувшись с пастбища, могла как следует напиться. Воду мы носим из Елисеевого колодца. Иногда его еще зовут Смоляковым, потому что больше всего за колодцем следит отец Вани Смоляка Иван Николаевич. Он часто меняет на журавле ведро, чинит дубовую ограду, раз или два в году созывает всю улицу чистить колодец и, когда вычерпывают воду, первый спускается по шаткой лестнице на дно, чтоб выбрать ил и подновить нижние, поросшие мхом венцы сруба. Иван Николаевич приучил нас относиться к колодцу бережно, без дела вокруг него не бегать. Оно и правильно. Обрушится наш колодец, что тогда делать?! Придется ходить всем селом по воду к Хоминому колодцу, а это намного дальше, да и вода там похуже.

Поставив ведра на лавочку, мы начинаем набирать воду. Самое тяжелое — это опустить журавль с пустым ведром на дно колодца. Ведь на другом конце свода крепко прибиты Иваном Николаевичем несколько траков от танковой гусеницы. Они, словно соревнуясь с нами, словно испытывая нашу силу и терпение, не пускают ведро к воде, норовят поднять нас на журавле высоко вверх. Но мы хитрее их. Вдвоем взявшись за отполированный до коричневого лакового цвета крюк, мы опускаем его в пугающую темень колодца в четыре руки. Потом кто-нибудь один (чаще всего Тася) поворачивает ведро набок и ловким резким движением топит его в воду. Крюк сразу напрягается, тяжелеет, теперь надо лишь легонько придерживать его, а танковые траки сами вынесут ведро на поверхность. Мы часто с ребятами спорим, от какого танка эти гусеницы: от нашего или от немецкого. Нам хочется, чтоб были от немецкого. Раз гусеницы сняты с танка, значит, он был подбит…

Наносив полную бочку воды, мы ведра не бросаем. Жара уже немного спала, и можно поливать Тасины клумбы, а заодно и отцовскую березку, которая никак не может вырасти выше забора. Цветы Тася поливает всегда очень тщательно и даже чуть-чуть смешно. Вначале из кружки, а потом набирает воду в рот и брызгает, низко склонившись к земле. Я же больше тружусь возле березы: делаю вокруг ствола желобок из песка и выливаю туда целых два ведра воды. Пока вода пенится и входит в землю, я смотрю на березу и никак не могу понять, почему она растет так медленно. Ведь уже прошло целых десять лет, как отец посадил ее, а она толщиной всего в палец…

Неожиданно на крылечке появляется мать и окликает нас:

— Пойдемте по аир!

— Пойдем, — быстро соглашаемся мы, приносим последние два ведра воды, ставим их в доме на лавке и бежим во двор, где мать уже готовит косу и грабли.

Ранней весной мы ходим с матерью по аир, чтоб полакомиться первой майской зеленью, а сейчас, летом, он пригоден лишь на подстилку корове. Можно еще, правда, сдавать корни аира в аптеку, но дело это кропотливое, нескорое. Корни надо вырыть из земли, почистить, просушить, а после этого их на килограмм идет очень много — за целый день не насобираешь. Стоят же в аптеке корни очень дешево, так что никто этим делом, даже мы, ребятишки, заниматься по-настоящему не хочет.

Осторожно раздвигая руками подсолнухи, мы пробираемся разорою вначале в грядки, а потом через небольшое болотце на пастольник. Я бегу впереди, несу в кармане монтачку, следом идет Тася с попонами и поводком под мышкой и в самом конце мать с косою и граблями на плече. Коса у нас старая, еще дедовская. Вернее, даже не коса, а скосок. За долгие годы полотно у косы источилось почти до основания, клепать и монтачить его очень трудно. Но все равно многие мужики не прочь поменять свою косу на наш скосок, потому что он сделан из какой-то особой, редко теперь встречающейся стали. Мать это знает и меняться не хочет. Обыкновенную косу мы можем купить в любом магазине, а такую, как у нас, попробуй достань…

Аир на пастольнике стоит густой темно-зеленой стеной почти до самого леса, до речной едва виднеющейся излучины. Мать говорит, что раньше, в ее детстве, здесь росла настоящая трава, а аир ютился лишь небольшими островками на болоте вдоль огородов. Но потом он разросся и заполонил весь пастольник. Председатель нашего колхоза Василь Трофимович не раз заговаривает о том, что пастольник надо бы перепахать и заново засеять травою. Но сил в колхозе на это пока что нет. Польза колхозу от пастольника одна-единственная. Летом, когда траву на правобережных лугах хранят для сенокоса, сюда гоняют колхозное стадо. Аир ведь понизу кое-где зарастает негустым гусятником. Вот коровы понемногу и выбирают его. Насытиться этим гусятником они, конечно, как следует не могут, но зато здесь река, водопой, свежий луговой воздух.

Выбрав делянку аира поближе к нашему огороду, мы готовимся к косьбе. Мать монтачит косу. Делает это она по-мужски умело и ловко. Когда она монтачит пятку косы и держится лишь за косье, звук получается чистый, звонкий, далеко слышимый. Когда же мать перехватывает косье под мышку и кладет левую руку на полотно косы, звук гаснет, вырывается из-под монтачки глухим, сиплым.

Но вот мать просит нас отойти в сторону, широко размахивается и начинает первый покос. Мышцы на ее руках то напрягаются, поднимаясь высокими тугими буграми, то опадают, готовые к новому замаху. Босыми ногами мать шаг за шагом ступает по колкой травяной стерне, вдавливает ее в топкую болотную землю двумя бороздками. Если быть внимательным, то можно расслышать, как эти бороздки совсем по-живому дышат, наполняются прохладной торфяной водой. Каждый раз, когда мы приходим косить аир, я прошу у матери:

— Можно попробовать?

Мать останавливается, вытирает косу пучком аира, начинает монтачить ее и отвечает:

— Рано еще… накосишься.

Но я все равно не отстаю. Вот и сегодня, подождав, пока мать пройдет первый покос, принимаюсь просить ее:

— Я чуть-чуть.

Мать неожиданно вздыхает, как-то по-особому смотрит на меня, на мою стриженую голову, и босые ноги в коротковатых с двумя латками на коленях штанах и вдруг разрешает:

— Попробуй.

Я принимаю от матери косу, беру ее по всем правилам: левой рукой за косье, запястьем вверх, правой — за гнутую лозовую ручку. Расставив пошире ноги, так чтоб они попали в проложенный матерью след, я делаю первый взмах. Коса пляшет в моих руках, дрожит. Как легко наблюдать за косьбой со стороны и как, оказывается, трудно привыкать к ней самому. У матери прокос получаемся полукруглым, чистым, без единой оставленной травинки, «чуба», а у меня ни то ни се. Пяткой косы я лишь посбивал верхушки аира, а остальное волей-неволей притаптываю ногами. Мать останавливает меня, принимается поучать:

— Ты на пятку не нажимай, носок заводи в прокос.

Слушаясь ее, я еще при замахе прижимаю косу к земле и завожу в прокос носок, но он предательски врезается в торфяник и застревает в нем. Я едва не плачу, поглядываю из-за плеча на Тасю — не смеется ли она надо мной? Но она не смеется, понимает, что косьба — дело мужское, трудное и за один раз ему не обучишься.

Мать же в учении терпеливая, внимательная. Она становится у меня сзади, кладет свои руки рядом с моими, и мы делаем несколько замахов вдвоем. Я улавливаю, понимаю материно движение, и, когда она оставляет меня одного, коса уже не так сильно дрожит у меня в руках, не пляшет из стороны в сторону. Почти как у настоящего косаря она плавно, с размеренным вжиканьем входит в аир, лишь кое-где оставляя невысокие лохматые «чубы».

— Вот и молодец, — радуется за меня мать.

Я смущаюсь, краснею, хотя тоже до беспамяти рад, что прошел этот первый в своей жизни покос.

До сегодняшнего дня я умел рубить дрова, молотить цепом, пахать, а теперь вот попробовал еще и косить, одолел эту самую тяжелую в крестьянской жизни мужскую работу.

Увязав накошенный аир в попоны и вязанку, мы отправляемся домой. Теперь впереди, прокладывая дорогу, идет мать, а мы с Тасей семеним следом. Монтачка основательно тяжелит мне карман, стучит за каждым шагом по ноге, но я не обращаю на это никакого внимания, думаю о том, как вскоре буду ходить на пастольник с косою на плече сам.

Так оно и случается. Еще несколько раз попробовав косить под наблюдением и присмотром матери, я начинаю ходить по аир один, заготавливать на зиму подстилку для коровы.

Закинув косу на плечо, подпоясавшись поводком с дубовой дужечкой на конце, который специально для меня сплел дед Игнат, я почти каждый вечер отправляюсь на пастольник. Первый покос прохожу быстро и напористо, а потом начинаю приуставать: на руках, особенно на левой, вдруг вскакивают волдыри, под ремешком возле пупка прорезается острая, ноющая боль. Она растекается по всему телу, застревает где-то в ногах и в спине. Не детское это, конечно, занятие — косьба. Мать каждый раз, когда я выношу из сарая косу, останавливает меня, говорит, что накосит аиру сама, но я все равно иду на пастольник. Матери одной везде не справиться…