Читаем без скачивания Неизвестный Троцкий (Илья Троцкий, Иван Бунин и эмиграция первой волны) - Уральский Марк Леонович

Отсутствие в его личности «потаенных глубин», «уровней» и «граней» и делает фигуру И.М. Троцкого своего рода «зеркалом», в котором без существенных искажений отразилась яркая история русской эмиграции первой волны. Его портретные зарисовки с натуры — доносящие до нас мимику, жесты, голоса и образы выдающихся литераторов, артистов, видных политических деятелей, превращают страницы «Сегодня» в живой кладезь истории русского зарубежья. Вот, например, две статьи И.М. Троцкого, касающиеся Федора Шаляпина. Одна — «Первые шаги Шаляпина в Берлине»314, из жанра воспоминаний, другая — «Триумф Шаляпина в Копенгагене»315, актуальный журналистский репортаж.

Шаляпина берлинская публика <в 191о-х> еще мало знала. Он находился в Берлине по пути в Москву, увенчанный лаврами во Франции. Его приезду в Берлин предшествовало первой триумфальное выступление в Монте-Карло в «Дон-Кихоте».

Внимание музыкального мира Берлина на Шаляпина обратил <...> известный публицист Фридрих Дернбург <...>. Семидесятипятилетний старик Деренбург, случайно слышавший Шаляпина в Монте-Карло, прислал в Бер<линер> Тагеб<латт> специальный фельетон, посвященный Шаляпину <...> — сплошной гимн русскому гениальному певцу. <...>

Нужно знать влияние Деренбурга в германской публицистике и критике, чтобы понять впечатление, вызванное этой статьей.

Шаляпину Деренбург оказал невольно плохую услугу. Он оказался положительно мучеником. Скрыть свое пребывание в Берлине ему было <невозможно>, и его осаждали со всех сторон журналисты, антрепренеры, концертные агенты и всякая другая публика. Особенно <натерпелся> Шаляпин от пресловутых «почитателей таланта».

Помню, мы интимно сидели у Кусевицкого, где Шаляпин собирался рассказать нам о своем восприятии «Дон-Кихота». Вдруг ворвалась какая-то толпа американок и англичанок, требуя автографов певца. Пришлось удовлетворить их просьбу, чтобы только отвязаться. Не успела прислуга выпроводить непрошенных гостей, снова какие-то поклонники. Звонки у дверей не прекращались.

— Знаете что, — говорит Федор Иванович, — сядем в автомобиль и покатаемся по Тиргартену. В автомобиле все вам расскажу. Здесь, видимо, мне не спастись от назойливых субъектов.

Мы так и сделали. Шаляпин прочитал нам речитативом несколько мест из своей партии в «Дон-Кихоте», сопроводив их жестикуляцией. <...> Но этого достаточно было <...>, чтобы я узрел перед собой бессмертного «рыцаря печального образа».

Рядом со мной в автомобиле сидел не Шаляпин, а воскресший Дон-Кихот. Никогда больше в жизни я столь явственно не ощущал близости гения, как в тот момент.

Бледный от волнения Кусевицкий мог только лепетать:

— Федя, еще немного! Ради Бога, еще!316

А вот репортаж о случайной встрече в Копенгагене — уже из эмигрантской эпохи, когда России не стало, а на ее месте за тысячу верст от европейских столиц мчалась в светлое будущее ненавистная «Триэссерия».

Провести несколько дней и вечеров в обществе Шаляпина — радость большая и редкая. Особенно, если Федор Иванович в хорошем настроении, если подберется хорошая компания и если окружающая обстановка располагает к дружеской беседе. С Шаляпиным интимно я не встречался долгие годы. <...> И вот, после многих лет, судьба нас снова свела, но на сей раз не в Берлине и не в Москве, а в Копенгагене.

Четверо суток, проведенных в обществе Шаляпина, пролетели как сон. Засиживались до петухов, к ужасу копенгагенских ресторанных лакеев, чуждых русских понятий об интимных беседах.

Каких только волнующих и интересных вещей я не наслушался за эти вечера <...>. Шаляпин не только гениальный артист и художник, он в неменьшей степени непревзойденный мастер рассказа. Его зоркая наблюдательность, умение подмечать мельчайшие черты в человеческом характере, сочность и образность речи положительно пленяют.

<...> Все рассказанное Федором Ивановичем я тщательно записал и когда-нибудь <поведаю> читателям317. <Однако> сейчас мне хочется рассказать о триумфе Шаляпина в Копенгагене, случайным свидетелем которого я был.

<...> датчане никогда не видели Шаляпина на сцене и <...> к его гастроли в партии Бориса Годунова Копенгаген особенно готовился. <...>

Гастроль Шаляпина была не только личным триумфом певца, но и подлинным праздником русского искусства. Мне неоднократно приходилось быть свидетелем восторгов слушателей, увлеченных мощью таланта, <...> Но мои переживания на постановке «Бориса Годунова» с Шаляпиным в заглавной партии останутся, вероятно, самыми сильными в моей жизни.

Шаляпин превзошел самого себя. Он так спел свою партию и дал такой образ Бориса, что буквально потряс зал. Король Христиан , королева, принцы, двор, министры, цвет копенгагенского интеллектуального и художественного мира объединились вместе с энтуазмированной молодежью галерки в едином порыве нескончаемых и бурных оваций.

<...> режиссер королевского театра, поднося Шаляпину на сцене венок, сказал: «от имени артистов королевской труппы мысленно целую вам руку, маэстро».

Датская критика покорена Шаляпиным. «Шаляпин — гений», <...> «Его величество голос», <...> «Мы теперь понимаем, почему Шаляпина называют мировым артистом»... <...> Целые страницы посвящены Шаляпину.

Даже <сам> Шаляпин, который не всегда собою доволен, на сей раз <...> сказал мне:

— Да, сегодня я своим выступлением удовлетворен. <...> Со мною это не всегда бывает...318

В качестве примера публицистики И. Троцкого в жанре «путевых заметок» приведем выдержки из его статей о посещении Люксембурга319:

Если бы городами можно было бы увлекаться как женщинами, то, несомненно, героинею моего последнего романа была бы столица люксембургского великого герцогства. Две недели живу я в этом городе, исходил и изучил его вдоль и поперек, и все еще не могу им налюбоваться. Это не город, а сказка. Блуждая по его узким вековым улочкам и тихим, отдыхающим в тени столетних каштанов площадям, созерцая изумительной стройности виадуки и мосты, заглядывая в приютившиеся на склонах прорезающего весь город ущелья домики, порою кажется, будто все это видишь в каком-то прекрасном сне. <...> в Люксембурге чувствуется нечто патриархальное, нечто неощутимое, такое человеческое и такое хрупкое нечто.

Буйное обилие зелени, густой аромат цветущих акаций, лип, жасмина и роз усугубляет прелесть столицы. После гиганта Берлина, с его асфальтовым благополучием, трезво холодной архитектурой, строгой планировкой улиц, диким шумом, вонью бензина и бурным темпом жизни, Люксембург мыслится санаторием.

Здесь люди не спешат, не толкаются, не наступают друг другу на ноги, не озлоблены и не раздражены. В Берлине — существуют, тут — живут. Правда, люксембуржцы не столь интенсивны как немцы. В этом отношении они сродни скандинавам. <...> «Разница между немцами и нами та, что немцы живут, чтобы работать, а мы работаем, чтобы жить». <...>

В люксембургском герцогстве очень мало людей, скопивших чудовищные капиталы, но почти нет и бедняков. Социальные контрасты не ощутимы. В ресторанах и кафе вы видите рядом с прекрасно одетыми дамами и мужчинами, в туалетах из Парижа, людей в скромных люстриновых пиджаках и рабочих куртках, только что, по-видимому, оставивших свои конторки, прилавки или заводские станки. Они пьют то же вино, пиво и аперитивы, что и более имущественные классы. Удовольствия тут не дороги и всем доступны. Люксембуржцы гордятся своей скромностью, бережливостью и патриархальным укладом жизни.

Домашний быт герцогини мало чем отличается от семейного быта скромного буржуа или крестьянина. <...> Цивильный лист герцогини весьма невелик и на его средства роскошествовать не приходится. <...> Любой директор берлинского крупного банка получает больше жалованья, нежели суверенша независимого великого герцогства. Да и многие из ее подданных могут похвастаться более значительными доходами! <...>