Читаем без скачивания Сапфировый альбатрос - Александр Мотельевич Мелихов

Тут уже дело подходило аж к боевому столкновению, но до открытого боя не дошло. В конце января 1918-го в папашку будущей сталинской лауреатки было произведено двумя неизвестными лицами несколько выстрелов, одним из которых он был ранен в спину навылет. Пуля задела какую-то важную адмиральскую артерию, и через двадцать минут после указанного ранения адмирал отправился в штаб Духонина. Чего он произнес перед тем, как туда отправиться, разные участники передают по-разному. Одни говорят, он сказал просто «их было двое», а другие прибавляют, что на них были желтые халаты.

Так что в итоге таких дел и событий «Дора» возвернулась туда, откуда пришла, а Центромур среди прочих хозяйственных делишек небольшим большинством постановил похоронить адмирала под красным знаменем в сопровождении военного салюта. Холостой салют оказался беспорядочной трескотней, что доставило только дополнительные огорчения адмиральской вдове с ее двумя дочурками.

С выбором места тоже особо не привередничали — закопали поблизости от дома и от штаба, чтоб далеко не таскать.

Правда, чересчур долго залеживаться адмиралу и там не позволили. Где-то посередине 30-х, когда в связи с возросшей бдительностью начали всех бывших удалять из их укромных местечек, строительный экскаватор на улице Л. Шмидта обнаружил длинный деревянный ящик, где был спрятан еще один цинковый, в котором сверху было умелым образом присобачено стеклянное окошко. Благодаря вечную мерзлоту, покойник выглядел вполне даже прилично — сохранилась и светлая бородка, и иконка какой-то польской богоматери, и даже молитву на бумажке, если бы кто поинтересовался, можно было разобрать. Но работники органов распорядились очистить площадку, всем велели помалкивать, а тело арестовали и увезли, как и положено, я извиняюсь, в воронке. Куда его задевали на этот раз, история, как говорится, умалчивает.

Но чего для вдовы и дочерей оказалось полезно: на ихнего отца и супруга были разозлены и многие реакционные офицеры за евойное, по-ихнему, предательское, сотрудничество, как они возмутительно выражались, с краснопузой сволочью. По этой уважаемой причине дочкам вполне можно было бороться за объявление ихнего главы семьи как за жертву белого террора. А поскольку и англичане тоже были на него сердиты из-за вышеупомянутой «Доры», то можно было его объявлять еще и жертвой интервенции.

И в светлом советском будущем, когда на адмиральскую дочку недруги начинали, я извиняюсь, наезжать — ага, дескать, папашку твоего заслуженно расшлепали красные матросы! — она на это им убедительно возражала: врете, мол, сволочи, его прикончили белогвардейцы на пару с интервентами!

Но до этого еще надо было дослужиться, чтоб на тебя стали, еще раз извиняюсь, наезжать. А начинала будущая литературная начальница по-простому, по-рабочему: «Поскольку он офицер, дворянин и контр-адмирал, я ставлю на нем крест и отрекаюсь от него». Только «когда выросла и поумнела», она начала разбираться, чего тут правильного, а чего неправильного. И так ей подфартило, что она поумнела ровно в тот исторический момент, когда умнеть и разбираться ей позволила очистившаяся от перегибов родная Коммунистическая партия.

И ни одной минутой раньше.

Еёный сосед по Курятнику, все тот же Сказочник, начинавший во «Всероссийской кочегарке» идейно выдержанными стишками:

Вот так и Советская республика,

не то что буржуазная публика.

Новое нашла изобретение:

военному делу учение.

Она организует территориальные части

для защиты советской власти, —

так вот этот самый Сказочник удивлялся, что она никогда ни на чего не жалуется и на самом деле доподлинно верует во все, чего проповедует. А чтоб не увидеть чего лишнего, она закрывает то один глаз, то другой, то за ноги подвешивается к потолку.

И потому ведет себя до крайности достойно. Арестовали супруга — она бесстрашно за него хлопочет. Ей объясняют, что он ужасный какой преступник, — она не приходит его провожать на последнее свиданье. Его выпускают с инвалидностью — она крайне преданно его обихаживает и обратно за него везде хлопочет. Главное, чтоб все делалось правильно. Уже после войны ее сынишка на даче заскочил с улицы босиком, и надо же — писатель Алтайский стоит перед ней на коленях и целует ее в голое бедро, раздвинувши халат, — а она вскорости, не называя тогда еще не шибко громкого его имени, укорила «большой талант» в нехватке веры.

С ней ведь советская власть завсегда обходилась до высшей степени правильно. Из их барачной двушки с утепленными шлаком стенами их не выселили. А когда еёная мамашка попробовала наживать политический капитал — устраивать бесплатную библиотеку из своих собственнических книжек да обучать буржуазной музыке революционных матросов, ее вежливенько так попросили присесть, что ей очень сильно помогло созреть по части политической сознательности. И она в дальнейшем своем существовании вела себя с образцово-показательной скромностью до самой своей геройской смерти от дистрофии в блокадную зиму 1942-го. Слово «голод» тогда считалось как паникерское, это, считалось, была такая новая болезнь — дистрофия. Даже смерти не было — были потери.

Второй дочурке даже и присаживаться особенно не понадобилось: когда ихнего папашку, я извиняюсь, грохнули, а мамашку упрятали за решетку, она все сразу хорошо усвоила и никуда больше ни разу не высовывалась. Где-то чего-то такое вроде бы преподавала, чего-то критическое пописывала, но чего — никому в точности не известно. С такими скромными наклонностями наша адмиральская дочка никогда бы в такой уважаемый Курятник не вселилась бы. Но она по секрету прибавила себе год возраста и вступила в комсомол. И оченно со всеми парнями там задружилась. И даже гордилась, когда отдельные недорезанные мещанки обзывали ее крысомолкой.

И не проявляла никаких таких дворянский капризностей, не уворачивалась ни от каких ответственных комсомольских поручений. А чего у нее более лучше всего выходило — это писать. Она и пошла писать по газетной линии — рабкор, собкор, спецкор…

И всюду с огоньком, по-комсомольски, по-партийному!

А в год Великого Перелома у ней вышла уже и литературно-художественная книжка про простую фабричную девчонку Галку Мичурину или Натку Акчурину, имя не имеет особенно крупного значения, поскольку ее художественный образ является типичной представительницей молодого рабочего класса.

Книжке впереди предшествовало такое идейно выдержанное предисловьице:

Эта повесть зародилась и была написана урывками в дни горячей комсомольской работы на фабриках. Посвящаю эту книгу моему комсомольскому Выборгскому району и всей ленинградской комсомолии.

А начинается повесть еще более завлекательнее:

Тех. — секретарь 3-й ячейки

В дубовой раме Ленин читает «Правду», на столе моток пряжи и комок необработанного хлопка. В кресле директор текстильной фабрики — человек с плотным лицом и хитрым