Читаем без скачивания Мир без милосердия - Анатолий Голубев

И я бросил... Не велоспорт. Бросил писать дневниковую чепуху. Запись отрезвила меня. Ах, как мало было в жизни таких отрезвляющих моментов, сколько ошибок довелось бы избежать!»

Весь вчерашний этап казался Роже сплошной ошибкой. Он успокоился, когда надо было активнее вести гонку. Потом идиотский завал, дамокловым мечом висевший над всеми. В такую минуту каждый изменяет себе, ведет не так, как вел бы себя в нормальной обстановке: необычность ситуации вызывает необычность действий.

Сегодняшний «поезд» наэлектризовывался с каждой минутой. Напряженность возникла уже на старте, который дали с опозданием почти на полчаса. Полицейские зазевались, и какой-то идиот поставил свой автомобиль перед воротами небольшой фирмы... Приехавший следом двухприцепный тракторный фургон не мог въехать в ворота и перегородил всю улицу. Хозяину его начали объяснять, что начинается гонка и он должен убрать свой трактор, но тот кричал: «Плевать мне на вашу гонку! Я должен убрать сено, пока стоит сухая погода!» Подошедший полицейский сделал ему замечание за недостойное поведение. «А вы смотрите, куда он ставит свою телегу!» — продолжал ругаться фермер. Пока нашли хозяина лимузина — он стоял метрах в трехстах на самом, по его мнению, интересном повороте, — ушло полчаса. Наконец все улеглось, и гонка двинулась в путь.

Роже решил сегодня дать бой. Его знаменитая формула: «Если можете сидеть в седле — не стойте, если можете лежать на руле — не сидите — в этом залог победы» — должна быть отброшена, ибо эта формула экономной победы. После вчерашнего этапа нечего экономить. Когда вечером за ним заехала Кристина с предложением прокатиться, он без желания согласился: не хотелось обижать девочку. Первое, что она сказала, когда Роже сел в машину:

— Ерунда, Роже! Уверена: завтра вы вновь наденете желтую майку.

Это было сочувствием. А Роже не терпел ничьей жалости, — жалость унижала! Роже не помнил, чтобы кто-то, кроме Цинцы, жалел его искренне. Но он и не нуждался в сочувствии. Он не жалел себя сам и не ждал этого от других.

На утреннем разборе Оскар ни словом, ни тоном не упрекнул Роже за вчерашний просчет. Он лишь просил сохранить сегодня «статус-кво», понимая, что минувший этап сложился неудачно и измотал команду.

«Вот и все, — думал Роже, — даже Оскар делает скидку на мой возраст. Пару сезонов назад он заставил бы меня кровью оплатить три проигранные минуты. А теперь молчит! Молчит, потому что не верит!»

И только Жаки понял его состояние правильно.

— Я поставлю тебе на завтра длинные шатуны? — спросил он, когда Роже, не находя себе места, после прогулки с Кристиной забрел в гараж. — Этап равнинный... — добавил он, чтобы дать возможность Роже с честью отступить от унизительного предложения.

— И ты, Макака, думаешь, что я сдался? — насмешливо спросил Крокодил.

— Думал бы— предложил поставить короткие, — пробурчал Жаки. — Вон русский механик всем своим длинные шатуны ставит — все сразу собираются выиграть...

— Ну и мне поставь... Давай помогу. — Роже взял ключи и стал снимать шатуны.

— Иди, иди спать! Перемажешься — Мадлен до самой смерти не отмоет.

Роже не ответил, но совета Жаки не принял. Он провозился с машиной, пока не поставили последний винт. Крокодил жадно вдыхал запах масла, перетертого в звеньях цепи, ощущая кончиками пальцев холодок хромированного металла. Возня с машиной служила для Роже последним допингом. Когда он не мог найти себе места, а глотать двойную порцию снотворного было еще рано — впереди большая часть длинной гонки, он засиживался в гараже.

Если не было работы, Крокодил перетягивал спицы запасных колес. Так женщины вяжут, чтобы занять руки.

Сейчас, сидя в «поезде», Роже с удовлетворением подумал: «Правильно сделал, поставив шатуны. Катиться легко — идем вяловато, стоит прикинуть шансы».

Он окинул взглядом «поезд», задрав голову, посмотрел на небо, окрестные поля, словно стол уходившие к горизонту.

Стояла отличная солнечная погода. Легкий бриз, дувший на старте робко и потому вселявший надежду, что к полудню уляжется совсем, наоборот, стал крепчать. Надлежало решать — или сейчас, или никогда!

Роже подал Гастону и Эдмонду условный знак, чтобы прикрыли. Как только втроем они полезли вперед, «поезд» заволновался в тревоге перед возможной атакой. И не ошибся. Зависнув сбоку, Гастон и Эдмонд буквально на мгновение отрезали итальянцев, собиравшихся сесть на колесо Крокодилу. Но для Роже короткого мгновения больше чем достаточно. Он рыскнул под ветер на левую сторону дороги, оставив всю струну справа. Как в бридже при бескозырной игре, перехватив ход, оставляют безвольной длинную и сильную масть.

Наглость — атаковать в одиночку, навстречу порывистому холодному ветру. И наглость эта гипнотически сковала «поезд». Роже, легко оторвавшись от соперников, начал стремительно уходить вперед. В течение первого часа он наскреб три минуты отрыва. Недурной запас, не будь встречного ветра. Роже понимал зыбкость преимущества в такую погоду. Адская работа только начиналась.

«А может, все-таки подождать? Вчера было так трудно. Где гарантия, что перед самым финишем не скрутит, и тогда ни времени в запасе, ни сил?!»

Крокодил невольно искал ход для отступления. Поняв это, взъярился.

«Неужто Оскар прав и пора снимать колеса?! Последнее время все мерещится, что почва начинает уходить из-под ног. Будто верчусь в беличьем колесе. Чувствую: надо кончать, но как?

Горько, боязно расставаться с велосипедом, потому что он — это я. Ведь я так много знаю о гонках, так много умею! Спорт — он доставлял мне столько неприятностей, столько боли душевной, столько горьких минут! Спортивные радости скупо разбросаны крупицами. Их так мало, что они должны легко забыться, как забывается все хорошее. Память беспощадна. Когда я иду в отрыве, да еще в одиночку, в голову лезет всякая чертовщина. Неужели мало мук переносит мое тело в седле, чтобы память мучила еще и мозг?»

Роже так и не принял решения, как поступить.

Решение сложилось само собой. И это было противно натуре Крокодила, всегда четко определявшему, что следует делать и как поступать.

Машина прессы догнала перед самым подъемом. Радостная Цинцы махала рукой, что-то кричала своим спутникам в лимузине. Настроение Крокодила в ту минуту совсем не соответствовало оптимизму Цинцы. Но само ее присутствие рядом заставляло Дюваллона подчиняться ее настроению. Такой она была всегда — шумной, резкой, убеждающей. И, честно говоря, очень эгоистичной.

«У кого из нас нет недостатков?» — думал Роже, когда в размолвках пытался убедить себя, что связь с Цинцы пора рвать. Его удерживала не столько любовь, сколько ее всеподавляющий энтузиазм к любым сторонам велосипедной жизни. Она могла спорить до хрипоты о тактике. Она сыпала тысячами подробностей, о которых порой не знал он, гонщик. И, конечно, она была куда опытнее в жизни, чем он.

Женщина — велосипедный репортер — это нелегко. Мало умения лихо печатать на машинке, надо быть накоротке с тысячью и одной мистической вещью велосипедного мира. Работа ночь напролет — обычное явление. Утром новый этап, передача материала, снова этап и новое ночное бдение.

Цинцы считается специалистом, к которому можно обратиться с любым вопросом. Как-то ей показали фото и спросили, кто на нем изображен. Она не только узнала парня, но и добавила: «Гм-м, а парень в этом году сменил руль на своем велосипеде!»

Роже меньше всего хотел красоваться перед телевизионной камерой в ту минуту растерянности. Он постарался выглядеть как можно беззаботнее: завтра, а то и сегодня вечером мир должен увидеть знакомого, всесильного Крокодила.

Гонка под конвоем телекамер хуже всякой средневековой инквизиции. Ты словно на дыбе: терпи, хоть и больно. Многие репортеры, поприсутствовав на старте, укатывают на финиш смотреть гонку на голубом экране. Только фанатики типа Цинцы словно безумные носятся по трассе, не довольствуясь последними милями, которые показываются телевидением полностью.

Роже старался не обращать внимания на суету телевизионных мальчиков. Цинцы объясняла, что кроме пяти постоянных камер на финише четыре установлены на автомобилях и мотоциклах. Вот как эта, на машине, в которой сидит Цинцы. Камера стоит на крыше, подобно тяжелому пулемету на башне танка. И парень, высунувшийся по пояс из люка в крыше, корректирует огонь. Две специальные камеры слежения с мониторной записью строчат беспрерывно, готовые в любую минуту доказать, кто прав, кто виноват.

«Люди скоро вообще перестанут ходить на гонку. Рядовой болельщик включает телевизор на треть часа, смотрит последний спринт, слушает, как бахвалится победитель и оправдывается побежденный, — и доволен. Мы скоро отвыкнем от зрительских криков, только стрекот телекамер будет аккомпанировать гонке».

— Как едется, Роже?! — прокричала Цинцы. — Тебя можно снимать или откатишься назад?