Читаем без скачивания Война: ускоренная жизнь - Константин Сомов

— Что это, черт побери, значит? — спросил я одного из солдат.

— Ну ты и наивный простак, — ответил он с усмешкой. — Не говори мне, что не замечал, что большинство ребят тут подцепили венерическое заболевание.

— Что за венерическое заболевание? — удивился я.

— Бог мой, триппер, приятель, триппер!

— Это и наполовину не так страшно, — ухмыльнулся другой. — В наши дни это просто шутка. У них есть такая мазь, просто первоклассная; не пройдет и двух недель, как все проходит, но зато имеешь две недели отпуска.

— Ты хочешь сказать, что поскольку он настолько безобиден, то есть смысл подцепить его намеренно?

— Ну конечно, ты просто лопух, если не знаешь! Что ты мне дашь, если я сведу тебя с местной шлюхой, которая абсолютна надежна? Все, что ей нужно, это несколько сигарет, и дело в шляпе. Лучше всего подцепить болезнь как раз перед тем, как тебя собираются выписывать. Только не сообщай об этом в самый первый день, иначе все, что ты получишь, — это инъекции, и все твои страдания будут напрасны.

— Но разве тебя не засадят на три дня в одиночку, если ты сообщишь об этом слишком поздно?

— Конечно, засадят! И ты проведешь три дня в изоляторе, но это значит, на три дня меньше проведешь на фронте».

Воспоминаний о присутствии в боевых порядках вермахта военнослужащих женского пола (санинструкторов, снайперов, связисток и т. д.) автору найти не удалось, хотя в ближайших к фронту тылах немецкой армии они, конечно же, были. В окопах же, как солдатам, так и офицерам вермахта, приходилось довольствоваться только лишь перепиской с оставшимися в фатерлянде женщинами. Письма с фронта и на фронт во многом были похожи на те, что писались на нашей стороне, но порой отличались от них разительно.

Письмо неизвестному солдату. Кенигсберг, 25 июля

1941 г.

«Дорогой неизвестный солдат!

Я пожелала завязать переписку с неизвестным солдатом и узнала номер Вашей полевой почты. Не удивляйтесь, что я не называю Вашего имени, но я его не могу знать, пока Вы мне его не сообщите.

Зовут меня Рут Кее, мне 16 лет, у меня карие глаза, темные волосы и, как говорят, хорошая стройная фигура. Рост 167. Я ученица в большом парфюмерном магазине и зарабатываю достаточно, чтобы самой себя содержать. Я люблю возиться на кухне, люблю маленьких детей и очень люблю танцевать.

Надеюсь, что Вы получите это письмо и тотчас дадите мне ответ. А я пришлю Вам в подарок флакон лучшего вежеталя, чтобы его прекрасный аромат все время напоминал Вам о девушке Рут из Кенигсберга.

Желаю Вам, мой дорогой солдат, застрелить побольше русских, особенно евреев, и получить много наград.

Вам кланяется с родины и горячо ждет Вашего письма Рут Кее».

Унтер-офицеру Герхарду Штребе от Христи Данцинг, 29.06.41 г.

«Дорогой Герхард!

Получила твое последнее письмо. Я не могу более от тебя скрывать — я во время моей поездки на курорт познакомилась с симпатичным и милым молодым человеком (.). При этом ты получишь мое извещение. Дружеский привет шлет тебе Христи».

Письмо унтер-офицера Пауля Бэслера. 21 июля

1941 г.

«Дорогая Дора!

После долгого перерыва могу, наконец, черкнуть тебе несколько строк.

Мы продвигаемся вперед и в начале августа должны быть в Москве. Но вот 14 июля, когда мы были на марше, над нами пролетели русские бомбардировщики, они сбросили бомбы, и позже я узнал, что у нас убило девять человек и еще больше ранило. Не пугайся, дорогая Дора, в числе этих убитых и твой муж Эрих.

Я не знаю, что тебе сказать в утешение. Он был хорошим товарищем, мне самому тяжело, ведь мы с ним два года были вместе в одном батальоне, и я полюбил его как брата. Видно, такова его судьба. И не только его. Мы наступаем, но потери очень большие, русские сейчас сражаются ожесточенно за каждую деревню. То, что было в Польше или во Франции, это просто прогулки по сравнению с тем, что мы сейчас имеем здесь, в России.

Дорогая Дора! Я тебя очень люблю и буду полностью откровенен. Я благодарю тебя за все хорошее, что у нас было, но ты на меня не рассчитывай. Я люблю детей, а у тебя их быть не может. И оставить Эмму с малышкой дочуркой и уйти к тебе, как я раньше обещал, если с Эрихом что-нибудь случится, я не в состоянии. За прошедшую неделю я это обдумывал много раз и вчера решил окончательно. Прости меня, Дора! Я виноват, что не могу выполнить обещание. Прости, ради бога.

Если я вернусь живым и здоровым и ты будешь одинока, и тебе понадобится мужчина, то, если захочешь, мы можем встречаться, как встречались. Но только без каких-нибудь конкретных финансовых и материальных обязательств с моей стороны. Жизнь чертовски вздорожала, я хочу еще сына и содержать тебя не смогу. Думаю, тебе нужно, не теряя времени, устраиваться на работу.

Письмо это прочти и сожги. Так будет лучше. Люблю и целую тебя как прежде.

Твой Пауль».

Конечно, далеко не все немецкие солдаты и офицеры были настолько практичными в отношениях с женщинами, как унтер-офицер Пауль Бэслер. Истинные наследники Шиллера и Гете умели и по-настоящему любить и по-настоящему страдать. Война иссушала души людей, и вновь наполнить их живительной влагой могла только любовь.

«Несколько часов, подобных вечности, и вот уже я радостно обнимаю жену. Позади месяцы ожидания и тяжесть разлуки, — пишет в своих воспоминаниях побывавший в октябре 1942 года в отпуске в Германии командир саперно-штурмового батальона Гельмут Вельц. — Меня встречает настоящая, улыбающаяся жизнь, старый, привычный и дорогой мир. Ведь со мной рядом, наяву, девичьей походкой идет жена и тихонько пожимает мне руку. Я словно пьян. Она тоже.

Лицо ее дышит счастьем оттого, что я рядом, через каждые несколько шагов она бросает на меня сияющий взгляд. Да, я с тобой. Это не сон. Но слова не идут. Война сделала меня настолько грубым и суровым, что я боюсь, как бы не разрушить то, что у меня еще осталось, — последнюю капельку счастья и человеческого тепла. И жена тоже, кажется, чувствует, что резкие контуры суровой действительности должны отойти на второй план в этот час встречи. Я благодарен ей за то, что она ни о чем не спрашивает. Что мог бы я ответить?

Не могу же я уже сегодня рассказать ей, как фельдфебель Рат буквально в мгновение ока погиб вместе с целым взводом! Тени двадцати шести крестов все эти три недели стояли бы между нами, и сам бы я был мертвецом в отпуске, от которого несет могильным холодом. Нет, есть вещи, которые не высказать! Немногие дни, подаренные нам судьбой, пробегут быстро. А потом возвращение на фронт. Туда, где маленький, совсем маленький осколок снаряда может оборвать жизнь. А потому лучше понимать друг друга без слов, не нарушать эту, быть может, последнюю, встречу неосторожными словами. И все-таки между нами остается что-то недосказанное. Но даже оно согревает меня, когда я вспоминаю о холодном металле орудий и мин.

Я вскакиваю. Где запропастился адъютант? 2-я рота уже прибыла?.. Через окно падают косые лучи солнца. Что это за комната? Где я? Осматриваюсь по сторонам. Да, это не сон, я в отпуске, в Бреславле, в гостинице. С наслаждением потягиваюсь. Жена еще спит. Дышит ровно. Лицо ее за эти годы не изменилось. Но мне оно стало почти чужим. Рядом со мной совсем другой человек. Эта женщина так обманчиво похожа на мою жену, да, совсем как она! Но нет, это не может быть она! Меня с ней ничто не связывает. Бьет озноб. Нет, немыслимо! Ведь еще вчера я чувствовал, что она близкий мне человек. А сейчас? Или я заблуждаюсь? Вот одежда, чемоданы, там висят картины, здесь стоит мебель. И все это на своем месте, только я и моя военная форма — мы одни здесь чужие. Я вдруг начинаю чувствовать себя непрошено вторгнувшимся, ненужным, как чужой человек, которому указывают на дверь.

Что с тобой? — На меня с тревогой смотрят глаза, глаза, которые меня согревают. Они зовут меня, они знакомы мне. Это жена. Да, она со мной! В ушах моих звучит ее голос. Я снова дома. Кошмар исчез».

Спрос и предложение

Во время войны в Германии женщин, ведших беспорядочную половую жизнь, причисляли к категории так называемых HWG-персон. Женщина, имеющая любовника, в то время как муж находился на фронте, могла быть обвинена в подрыве боеспособности и отправлена «на перевоспитание» в концентрационный лагерь. Однако жизнь, как всегда, брала свое.

Гельмут Вельц вспоминал, как во время своего отпуска на родине он встретился с офицером из своего батальона обер-лейтенантом Виргесом, после тяжелого ранения оставшемся служить в тылу. Вельц спрашивает Виргеса, почему на улицах города несоразмерно много офицеров, как такое возможно. Тот отвечает:

У нас тут в батальоне 50–60 офицеров. А обучением солдат занимаются человек двадцать, не больше. Остальные, как правило, в отпуске. Как только готовится отправка пополнения на Восточный фронт, они сразу вспоминают о всех своих болячках, жалуются на невыносимые боли и ухитряются добиться, что им еще на несколько недель записывают: «Годен только к несению гарнизонной службы». А вечером по этому поводу кутеж.