Читаем без скачивания Набат - Александр Гера

— Не удается.

— А я без активного спорта скучаю. Мне передали, Игорь Петрович, что после встречи с вами я смогу попасть в средний ярус, если буду откровенен. Я ни в чем дурном не замешан, был прилежным семьянином и набожным человеком. Всего лишь жертва. Спрашивайте, Игорь Петрович.

— А вы многое знаете? — прикидывал Судских, откуда начинать.

— Очень многое, — с медлительной уверенностью отвечал Толик. — Притом давнее. Я был внебрачным сыном Михаила Андреевича, стал его доверенным лицом. Об этом никто не знал, а мне распространяться не следовало. Я понимал и ценил его доверие.

— Когда началась перекачка партийных денег на зарубежные счета? При Горбачеве?

— О, любезный Игорь Петрович, следует сделать экскурс в более ранний период, когда начался эшелонированный отход партии на заранее подготовленные позиции. Хотите послушать?

— Время позволяет, — согласно кивнул Судских.

— Началось это в последние годы жизни моего батюшки и при его непосредственном участии…

Как-то осенью семьдесят девятого он приехал на дачу, которую подарил мне. Был он расстроен и не в себе. Приезжал он не часто и было не принято спрашивать его о причинах. В этот приезд он начал разговор сам. «Плохие дела, Толик, — сказал он угрюмо, — сил не осталось». Я знал о его болезни и спросил: «Может, вам побыть на природе? Уехать на пару недель в деревню и отдохнуть?» Он рассердился: «О чем ты говоришь! При чем тут мое здоровье? Страна разваливается, разворована, зреет массовое недовольство партией, а наверх поднимаются любимчики, блатники, сплошные трепачи и недоучки!» Он очень недолюбливал Горбачева, обманулся в нем, и в этот раз тому крепко досталось от батюшки. Он говорил, что Горбачев и ему подобные из молодежи дела партии сводят к суесловию, их больше интересуют собственная карьера и материальные блага. «Петухи! — кричал он. — А Леониду абсолютно безразлично». Я попытался успокоить его, мол, перемелется, мука будет, а он посмотрел на меня строго и спросил: «Ты неглупый человек, как бы ты поступил, если большое дело, за которое ты отвечаешь, может рухнуть?»

Его откровенность была понятной. С кем он мог еще поделиться, как не со мной? Любое неосторожное высказывание могло стоить ему поста, наверху не любили говорить о недостатках, больше прожектировали их преодоление, хотя каждый в аппарате ЦК знал подспудную картину надвигающейся катастрофы.

Что бы я сделал? О неминуемом вторжении в Афганистан я знал: были заморожены афганские авуары в нашем банке — это всегда говорит о политических переменах. Министерство обороны запросило дополнительные средства, их дали немедленно, а батюшка неделей раньше проговорился: святая троица принимает безответственное решение, а расхлебывать кашу придется всем.

Батюшка не был догматиком, его интересовало живое движение теории, воплощаемое в действительность, и я понимал, в каком трудном положении он находится: его толкали на идеологически не обоснованный поступок. Положение складывалось хуже, чем в период отставки Хрущева. Его риторическую просьбу я воспринял как обращение за советом. Он хотел сверить свое мнение с посторонним и сделать коррективы.

Сначала, сказал я, требуется спрятать необходимые для восстановления средства. Одновременно следует подумать о кадрах, которые придут на смену старым, Их надо адаптировать в нынешних условиях, но на обновленных идеях.

Батюшка оживился, стал расхаживать взволнованно.

«Ты совсем прав. Именно так», — промолвил он и с этой живостью уехал вскоре. Сами понимаете, Игорь Петрович, всяк сверчок знай свой шесток. Я не имел права поучать батюшку сверх дозволенного. Он имел светлую голову, был искушен в интригах и детали продумывал тщательно. В целом мы сошлись во мнении.

— А он специально не помогал вам делать карьеру?

— Да, Игорь Петрович. И меня карьера не интересовала. Мне хватало на жизнь и оставалось время на любимое занятие — коллекционирование спичечных этикеток. Я был счастлив малым, а покровительство батюшки ощущал сердцем. О нашем родстве не знал никто, а наши редкие свидания на даче были обставлены тщательно и просто: я даю уроки тенниса Михаилу Андреевичу. На даче был теннисный корт, и увлечение батюшки окружение посчитало старческой причудой. Если мы не разминались на корте, охрана, считала, будто мы заняты досужими разговорами. К тому времени я стал кандидатом экономических наук. Юрий Владимирович запретил кому бы то ни было проявлять интерес к личной жизни батюшки. Он был единственным в Политбюро, кого батюшка уважал. Они познакомились в Прибалтике на партийной работе, и батюшка, старше Юрия Владимировича на десять лет, покровительствовал ему и однажды спас Андропова от гнева Иосифа Виссарионовича. Юрий Владимирович добро помнил.

На следующий год я мог заметить, что план батюшки претворяется. Меня к тому же повысили по службе. Мой отдел занимался проводкой валюты на зарубежные счета, расчетами за поставленную иностранными фирмами продукцию. Среди них были, конечно, и партийные деньги. Мы ведь помогали многим зарубежным коммунистам. Так было всегда со времен Коминтерна, и теперь я мог проследить, куда и какие переводятся деньги, отправляется золото в слитках или предметы искусства. Суммы были значительными, золото — тоннами. Через некоторое время я убедился, что через сеть квазикоммерческих фирм средства стекались на несколько счетов в швейцарских банках. Именно этой проводкой мне было поручено заниматься.

— Как много было переведено средств? — спросил Судских.

— За десять лет, пока я был заведующим отдела и позже, через наш отдел прошло шестьдесят семь миллиардов долларов и триста шесть с небольшим тонн золота. На эти деньги можно было дважды покрыть национальный долг или построить сеть автомобильных дорог по всей стране.

— Да, — кивнул Судских. — В России две напасти: дороги и дураки. В эту категорию я отношу и ловкачей, из-за мелочной корысти подрывающих мощь державы. Продолжайте.

— Благодарю, — поклонился Толик. — Далее, что меня еще больше убедило в реализации планов батюшки, — это неожиданное предложение Юрия Владимировича. Он пригласил меня к себе домой и, смущаясь, попросил об услуге личного плана. Дескать, он пишет стихи, а публиковать стесняется. Не соглашусь ли я выдать их за свои? Я смутился того сильнее: такой человек просит меня о явно неординарной услуге! Наверное, на лице моем отразились все персонажи картины «Последний день Помпеи». Юрий Владимирович рассмеялся. «Вы не волнуйтесь, — успокаивал он. — Признают вас поэтом — значит, это ваши стихи, охаят — никакой просьбы не было, ручаюсь, не вмешиваться. Что-то не нравится — смело правьте».

С тяжелым сердцем я согласился. Дома я прочитал подборку стихов, и груз мой стал еще тяжелее и горше. Имея кое-какой опыт в сочинительстве стихов, я сразу определил, что за подобные стихи автора расстреляли бы без суда и следствия в кошмарных тридцатых. Упаднические стихи, сплошь пронизанные пессимизмом, отвлеченные от реальной жизни. Править было нечего, надо переписывать их набело… Так я и поступил, сделав стихи читабельными.

Накануне Олимпийских игр в Москве собиралось Совещание молодых писателей, третье по счету. ЦК партии придавало подобным мероприятиям большое значение. Это уже была линия, план батюшки в действии. Я получил приглашение принять участие в одном из семинаров.

Меня никогда еще так много и язвительно не ругали. Мир литературы особый, друзей нет, есть завистники, клеветники. Способ заработков литераторов весьма сложный, и за каждый кусок хлеба они готовы перегрызть горло кому угодно. Не по-думайте, что я озлоблен. Я был обеспеченным человеком и то, что я услышал и увидел, светлым поэтическим миром назвать не могу.

Я выслушал о себе все в самых мрачных красках. Кто-то из семинаристов сказал даже: нет на меня Маяковского и ЧК. Вот так… Однако у меня были и союзники и, надо сказать, сильные. Первой за меня заступилась Белла Ахмадулина, ее поддержал Евтушенко и совсем неожиданно сам Георгий Мокеевич Марков, первый секретарь Союза писателей. Еще можно понять заступничество Ахмадулиной и Евтушенко, но Марков был из другой компании и защищал меня по другим причинам. Одним словом, несмотря на отрицательное мнение семинаристов, я попал в обойму талантливых поэтов и в лауреаты премии Ленинского комсомола. Тогда она считалась очень престижной.

— А как воспринял ваши успехи Юрий Владимирович?

— Знаете, Игорь Петрович, мы ни разу больше не виделись, никто и словом не обмолвился о его стихах. Один батюшка заметил: не заносись, книжек не печатай. Примут в Союз писателей — этого достаточно. А вообще у тебя другая стезя.

Действительно, меня приняли в Союз писателей через год и где-то в это время меня пригласили на любопытное собрание молодых талантов человек до тридцати. Перед ними выступили генералы от литературы, партийные функционеры, и завершал выступления сам заведующий отделом культуры ЦК Шауро. Мы, сказал он, собрали вас по крупицам со всей России. Здесь те, кому ее будущее не безразлично. Мы для вас сделаем все, ваша задача только писать правдиво, с болью в сердце о русских людях.