Читаем без скачивания Победивший дракона - Райнер Мария Рильке

что шумишь над нами, кто устал и оставил свое мужество на воле, в запуганных полях?

…что ты хочешь от деревьев, кои старше, чем самый старый из нас? Есть ли у тебя поручение-наказ к праху тех, кто их посадил? И старика, здесь, зачем ты перебиваешь его, погруженного в беспрестанные воспоминания? – И мы, трогательные, мы сидим здесь, отупевшие, и наша сила, как свинец, давит нам на плечи, и нам нечего делать, пока действуешь ты. И дети проснулись и удивляются, и в воздухе гнев, и от него мать не может совсем отговориться. Она прижимает маленькие личики, одно за другим, к своему животу, но каждое личико знает, и его не сделать снова добрым.

Гроза, гроза, что хочешь ты здесь, где уже все есть, где ты – избыток? Жизнь здесь, а в промежутках смерть; там боли всех величин и немножко семян радости, где-нибудь, в одном из ларей. Всего дополна, могу тебя уверить, и разрушенного тоже, и золы в очаге тоже, и картофельных очисток тоже. И треска поленьев, и темноты под лестницей, и всего, что только обрушивается сверху.

Дай все же силам наваливаться на силы, вечный Боже, не через нас.

Гроза, гроза, иди к Деве Марии (разве ты не знаешь ее?), стань такой сильной, как тебе хочется, она тебя полюбит, потому что она сильнее тебя. Она будет с тобой играть и не заметит, что ты ужасна, так как она сильнее тебя. Она усадит тебя на ладонь, как большого шмеля, и позволит, чтобы ты жалила ее, и не будет никакой боли в ее руке, но благо в твоем жале…

<B направлении будущего>

Мысль играла своими возможностями, осторожно отказываясь. На вчерашнее, на позавчерашнее падает подозрение нашего будущего, всегда медлительного; разве мы часто не отпугиваем будущее поощряющим взглядом? Ему бы хотелось быть приближающимся, ненаблюдаемым, – ах, а мы должны были стать его дорогой, его спуском, где оно все ускоряет. Но кто к этому готов? Кто доверяется, видит даже в угрозе все еще обещание грядущего, чей представляемый голос пробивается сквозь зияющую маску. Приди, о, судьба, кажущаяся, приди, ты ничего не можешь сделать без всего бесконечного будущего. Разрушительное само прорывает то, что пытается выстоять, никакая смерть не может прийти без многого, живущего у нее за спиной. Открытость утра да витает в воздухе твоего сердца, ничего противоборствующего, желая каждое. Твоя доброжелательность пусть обнимет на полпути уже решенное грядущее событие, пусть оно наступит вместе с тобой, уже подружившее одно с другим, уже созвучное, уже неразлучное. Да не подступит к тебе ничто из чужого, пусть к тебе приходит всегда только твое, глубоко доверительное: родственное, прогнанный сын; пусть придет к тебе твоя смерть в последнее объятье.

Потому что ты должен быть святым и знать только известное тебе, не случайное. На тебя никто не должен накричать, как если бы это был нанятый охранник, а ты как бы проник в не принадлежащее тебе. Где нет твоего, собственного, которым ты завладеваешь, прежде чем оно осуществится, если ты приближающееся любишь в лоне будущего, как же оно должно было бы прийти в мир, если не как твое истинное дитя? Сердце, что же ты не проводишь свои границы по отношению к доброму и злому и по отношению к незнаемому? Да и как ты себя ограничишь?

<Мы имеем дело с явлением>

Мы имеем дело с явлением. Оно располагается в комнатах, и в полночь оно стоит на пустых площадях, и когда наступает утро, то оно становится ясней вместе с днем, и мы видим дома сквозь их просматривающиеся конструкции. Revenant[245] зависит от того, как его многие воспринимают. Это привидение обнаруживают все: оно встает из всех могил. Все обнаруживают его. Но кто его узнает?

Нет, вы не должны фамильярничать с ним. Вы не должны навешивать на него снаряжение и прозвища прежних войн, потому что это такая же война, – все же вы его не знаете. Да, вам показывали картины Греко, но все же вы согласитесь, что тут событие, которого вы еще не знали. И если эта война имеет лицо, то вы должны смотреть на него, как на лицо Аменофиса IV[246], коего прежде не было. Вы должны стоять пред ним, как недавно стояли перед фактом, что в паре лошадей, до сих пор непоименованных, очевидно присутствие определенного духа; вы должны, как те, кто вы теперь есть, принять страстное обхождение смерти и ответить на ее, смерти, доверительность; ибо что вы знаете о ее любви к вам?

Мы имеем дело с явлением, и его кто-то вызвал; но оно не смягчается и шагает сквозь наши стены, и не стоит речей. Потому что вы поступаете, как если бы вы были знакомы с ним. Поднимите ваши глаза и не узнайте его; создайте пустоту вокруг него вопросами ваших взглядов; изглодайте его своим незнанием! И внезапно, в страхе перед небытием, чудовище выкрикнет свое имя и сгинет.

<Фрагмент об одиноких>

Это – вопрос?

Да, вопрос.

Люблю этот час, он другой и по-другому приходит и уходит. Нет, даже не час, я люблю этот миг – тихий-тихий. Этот миг начала, эту буквицу тишины, первую звезду, само начало. Это нечто во мне самом, что встает, как встают по утрам юные девушки в своей белой мансарде. В белой мансарде, где они обретаются с тех пор, как повзрослели. (О, эта пора пришла в один прекрасный день – и тогда преобразился весь дом). Но теперь белая мансарда – вся жизнь, и если подойти утром к всегда открытому окну, увидишь весь мир. Увидишь большие деревья, что все еще растут, увидишь птиц и большие ветки: как они качаются от птичьих вспорхов, как если бы ветер был в птицах, а в стволах тишина.

Я люблю этот ветер, широкий, вечно преображающийся ветер, идущий впереди весны, люблю шорох этого ветра и его отдаленный жест, когда он проходит прямо сквозь все вещи, как если бы их и не было.

Люблю эту ночь. Нет, даже не ночь – начало ночи, одну длинную начальную строку ночи – и я ее не прочитаю: потому что она не книга для начинающих. Люблю это мгновенье – вот оно минует, и я, когда оно прошло, чувствую, что оно еще только будет. – Народы, вы канули; цари, вы уже