надгробья, горы и бронзовые статуи изваяний; и кто еще помнит о вас, женщины, если вы умерли. Как долго еще это продлится и когда забудут прошлое; потому что однажды придет великое опустошение памяти, и тогда, как из выдвижного ящика старого письменного стола, все бросят в огонь – письма, фотографии, ленты и цветы. Вы, великие события, вы, сражения и перемирия, вы, сцепления и случайности, и вы, встречи, жесты и отдаленные силуэты, вы проходите, как званые обеды до прихода приглашенных, как праздники, где собираются вместе угрюмцы, как вечернее богослужение обвыкшихся с Богом. Вы свершались перед многими, как спектакль на сцене, что должен закончиться в известный час и стать ничем. Вы плясали перед ними, тысячами любопытствующих, и голый танец живота, и завуалированный танец судьбы – и, как у ярмарочных волшебников, у вас было множество потайных карманов и внезапностей. Были бы у вас по меньшей мере хотя бы змеи, ядовитые змеи, боящиеся ваших дудок, змеи с великим ядом, когда капля убивает целые племена до седьмого колена, – но под вашу дудку подпрыгивало столько безобидной мелюзги. Гадальцы на картах, вы жульнически переворачивали добытый хитростью кусочек вчерашнего дня, считывали его изнанку как убогое односложное слово и торжественно клялись: так именуется будущее. Надо бы причислить вас, истлевшие тени и судьбы, к гулящим девкам, и не лучшего пошиба среди них; потому что вы состарились, как девушки для похоти, промышляющие телом за стакан дешевой выпивки; у вас была долгая жизнь под гримом, и уже тогда все насладились вами, о затхлые, а вы все жили, вы поджидали, когда подрастут мальчики, и попадались им в сумерках, пока они не соблазнялись, беспомощные. Вы как зараза, вы, великие общественные события, вы переходите из крови в кровь и отравляете соки мужчин, а темноту материнских утроб наполняете картинами страха. Вы, что уже прошли, когда случились, вы, прошедшие и позапрошедшие происшествия, вы, картины истории сердца, – не висните на тех, кто живет; потому что вы – ложь и безжизненность, труп, полный яда, тяжести и порчи. Вы, общности вчерашнего и позавчерашнего, в вас действительности не больше, чем во всех общностях сегодняшнего, кои ничто иное, как недоразумение, изнурительность и лжесвидетельство. Какой мальчик, оставивший родителей и запершийся у себя в комнате, какая девочка, на уединенной садовой дорожке вдруг услышавшая, как, хохоча, подходят подруги, не осознает за один удар сердца, что нет никаких общих переживаний и что разделять можно только разлуки и прощания. Но больше, чем все окружение, больше, чем слегка пологая поверхность повседневности, нагружают уговоры и советы праздничного и давнего единогласия, коим переполнены все традиции, сбивающие с толку и сковывающие тех, кто проснулся с ясной головой. Как больно перетирал и мял мягких, только-только становящихся на ноги этот жесткий, беспрестанный опыт, доказывающий, что одинокие суть ничто, и, если они, некстати облаченные мудростью своих пустынь, возвращаются к людям, следует общаться поверх их голов, как поверх могил. Уже никто не отваживается всплакнуть, что они почти все вернулись, что растрачивают свое копившееся долгими годами молчание на пустословие какой-нибудь вечеринки, что одним жестом некогда целящей руки развеивают свою сосредоточенную душу, свою несказанную душу. В звучании своих голосов, в подъеме и опускании подбородков, в невзрачных улыбках, никем не замечаемых, они несутся в ничто, в пустоту, в то время как слова, даже если они сами не имели их в виду, входят в людей и основывают или разрушают государства. И они, одинокие, уходившие, потому, что в целом мире не находилось никого, кто бы их понимал, теперь стали самыми понятными, общим местом, где все сходятся. Возникает движение, растет волна и несет их имена (их имена – ах, какие-то бессмысленные, какие-то опавшие имена), несет, возносит, уносит, выносит их на берег. И все они говорят об этой волне. И об этой волне пишут в книгах. И пустой, оглушающий шум этой волны живет в сердцах людей.
Но о тех, других одиноких, кто не вернулся, мы не знаем ничего. Их искали в забытых гробницах; вынимали талисманы из их распавшихся пальцев, из их открытых уст извлекали цветы-листки и распечатывали жестянки с бальзамом, стоявшие у них при сердце. И тихий шорох этого воровства передавался дальше, как если бы это была легенда о жизни тех мертвецов; потому что одну жизнь, что в действительности прошла одиноко, потребовалось связать с каким-либо временем, потребовалось одну жизнь явить из многих, одно маленькое звено запутанной цепи. Потому что так хочет толпа.
Она не хочет, чтобы существовали одинокие; затворись – и она соберется перед твоей дверью, как перед дверью самоубийцы. Пройдись задумчиво в общественном парке по узким боковым аллейкам – и она покажет на тебя пальцем. Не заговори с соседом, сидящим перед своей дверью, пройди мимо, опустив голову, потому что тебя успокоил вечер, – и он поглядит тебе вслед, он позовет свою жену или мать, чтобы та пришла и ненавидела тебя вместе с ним. И может быть, его дети станут швырять камнями и тебя поранят.
Тяжело одиноким.
Родители ужасаются, если выявляют у детей едва заметную склонность к уединению; их пугают робкие мальчики, у кого уже в раннем детстве есть собственные радости и собственные страдания; они чужие в семье, непрошеные гости и проныры, вражеские наблюдатели, и ненависть к ним растет изо дня в день, и она уже совсем велика, когда они еще совсем малы. Так начинаются жизни, так в глубине слез зарождаются судьбы, те самые судьбы, о коих нам никто не поведал, потому что их заглушили разговоры служанки или дребезжание кареты. Возьмите и встаньте перед тем окном; я чувствую, за ним в бесконечной боязни всхлипывает жизнь и поднимается к одиночеству, как почти отвесная дорога. Возьмите и засмейтесь в том доме и хлопните дверью; я слышу сердце девочки, полное страха, оно бьет в меня, как великий колокол. Я не могу выйти в ночь без того, чтобы не знать обо всех молодых людях, тех, кто не спит; звук, с которым открываются их окна, дрожит во мне, осторожные и боязливые жесты их рук соприкасаются с моими. Я не присоединюсь к ним: ну как бы я мог им сказать, что нет ничего больше, чем их боль, или возвышенней, чем их молчание. Я им не помешаю. Но я переполнен пониманием, что жизнь этих одиноких – одна из самых великих сил, воздействующих на меня из глубины ночи. Они, эти силы, достигают меня, они преобразуют меня, и уже во мне есть места, что совсем светло и тихо
