Читаем без скачивания Ветер в лицо - Николай Руденко

Вера вышла из моря, надела пижаму. С неприятностью отвернулась от разморенных под палящим солнцем бесформенных женских тел. Ездят же вот такие чучела к морю!..

Прошла между заграждениями из почерневших от времени бамбуковых тростей, зашла во двор. Машина Солода стояла возле веранды. Багажник был открыт, у левого ската лежал небольшой бочонок с вином.

Вера поднялась по лестнице и наткнулась на Солода. Но что это?.. За ним вышли два милиционера, встали справа и слева.

Солод бросил на нее холодный, равнодушный взгляд, заложил руки за спину, словно чувствовал на них наручники, молча пошел вниз, по лестнице.

Майор милиции завел Веру в комнату, неприветливо спросил:

— Паспорт при вас?

Вера разыскала сумочку, дрожащими пальцами достала паспорт. Вид у нее был растерянный и беспомощный. Она не успела причесаться, мокрые волосы, как глина, сбивалось в неуклюжие вальки.

Майор, просмотрев паспорт, смерил ее презрительным взглядом и коротко, сухо сказал:

— Забирайте вещи, езжайте домой!..

Через два дня она приехала в родной город. Ее сразу же вызвали к следователю. Ничего она не знала и ничего полезного для дела сказать не могла.

Вера вернулась от следователя вечером. Зашла в комнату, открыла окна. Ей было душно, не хватало воздуха. Комната показалась не такой уютной, как всегда.

Уродливым, неуклюжим показался молодой венецианец с мандолиной в руках, вышитый цветными крестиками на черном бархате. Так вот откуда у Солода деньги!..

А за окном, не на мандолине, а на обычном солдатском аккордеоне, побывавшем в окопах, вырытых на польских, на чешских, на венгерских землях, и затем старшим братом подаренный младшему, все наигрывал и наигрывал приземистый, неутомимый, уверенный в правоте и правомерности своей любви Василий Великанов. Кто дал такую издевательскую фамилию этому милому парню? Видимо, его получил еще дед или прадед, что были такого же маленького роста. И может, Лизе не Василий неприятен, а эта насмешливая фамилия. Выйдет ли она когда-нибудь к нему?..

Но вот дверь скрипнула, за окном, выходящим во двор, послышались Лизины шаги. Да, не выдержала, вышла. Выманила ее на улицу призывная мелодия Василя. Вот она положила руку ему на плечо, как старому другу, весело засмеялась. А над ними — тихий месяц, тихий ветерок, тихие звезды. И они, тихо говоря о чем-то, ушли от Вериных окон.

И снова позавидовала Вера своей сестре. Почему это так? Одной матери дети, родились в один день, похожи друг на друга, как две капли воды, а такие разные?.. Почему так бывает?.. И главное — почему Лиза, которую она сделала несчастной, чтобы самой стать счастливой, та самая Лиза — снова счастлива, а она, Вера, еще несчастнее, чем была?..

Но вот Верин взгляд упал на статуэтку. Бронзовый змей сжимает в своих смертельных объятиях обнаженную женщину. Веру будто пронзила ледяная стрела. Она подумала: «Конечно, это — я... И он, Солод»

Яростно схватила в дрожащие руки свою некогда любимую статуэтку, заметалась по комнате. Куда ее деть? Ударила об пол. Статуэтка оставила на крашеной доске неглубокий след, отскочила от нее, встала на тяжелую бронзовую основу, будто заговоренная. Тогда Вера снова схватила ее в руки, выбежала во двор, подбежала к старому колодцу, из которого уже много лет никто не брал воду, и, гневно размахнувшись, бросила голую женщину и бронзового змея в темную, разинутую пасть колодца. Облегченно вздохнула, зашла в комнату, упала на кровать и заснула праведным сном ребенка, которого сейчас нежно, ласково целовала еще недавно недовольная им мать.

45

Солод сидел в кабинете полковника государственной безопасности и, мрачно улыбаясь, отвечал на вопросы:

— Вам не понять меня. Я мечтал о жизни, а не о прозябании, которое вы привыкли называть жизнью... Думал я о таком конце? Конечно, думал. И знал, что рано или поздно он должен прийти. Но каждый человек знает о том, что он когда-то умрет, но это нисколько не омрачает его жизненных наслаждений... Бесспорно, все мои сокровища можно найти без меня. Это не так трудно. Но мне они уже не нужны, и я покажу их сам, если вы пообещаете удовлетворить мое последнее желание.

— А именно? — Спросил полковник.

— Я хочу попрощаться с сестрой. А что дальше будет — мне все равно. — Потом добавил спокойным деловым тоном: — Ничего от вас скрывать не собираюсь. Моя игра закончилась, и проигрыш надо оплатить честно.

Полковник осмотрел Солода со сдержанным недоверием. Окончательно ли он разоружается или только меняет средства маскировки?

— И вы укажете нам сообщников?

Солод разочарованно вздохнул и сказал почти с упреком:

— Поймите наконец, что я никого и никогда так не ненавидел, как своих сообщников. Вы мне просто безразличны. А их — ненавижу...

— Это нелогично. Объясните.

— Потому что в каждом из них я угадываю себя, Солода в прошлом или в будущем... Такие, как я, не любят ни зеркал, ни двойников.

Тихий вечер. Село еще не спит. Вертлявый военный газик петляет между заборами, выхватывая фарами из мглы то чей-то подпертый бревнами сарай, то роскошную яблоню, празднично увешанную зрелыми плодами, то одинокую корову, сонно жующую под домом, освободившую вымя от приобретенного за день бремени.

Сладко и томно запахло кизяковым дымом — кто-то возле дома на кирпичах варит ужин.

Иван Николаевич сидит рядом с шофером, а за спиной двое молодых лейтенантов. Их руки лежат на расстегнутых кобурах. Зря. Солод не собирается бежать. Какая разница? Ну, уйдешь. Ну, еще год, еще два... Паутина все равно порвалась, латать ее бессмысленно. Это ветер порвал. Новый, незнакомый ветер, неизвестно откуда взявшийся. Это он открыл темные ворота перед Козловым, дунул ему в лицо волей.

Все привычное вдруг стало необычным, и трудно понять, что происходит вокруг. Другие люди, другой мир, и Солод чувствует себя в нем, как сом в аквариуме. Все прозрачно, а куда сунешься — стена...

Где-то глубоко внизу блеснет широкий рукав Днепра под луной, и снова скроется за темными силуэтами домов. От игрушечных стожков, виднеющихся за заборами, пахнет чем-то терпким, осенним. И тишина... Но тишина только для привычного уха. А необычное ухо услышит и крик поросенка, которого придавила неуклюжая, вислоухая мать, и далекое ржание лошадей, и шепот влюбленных в саду под вишней.

У Солода слух обостренный, хотя все это он слышит не впервые. Не в первый раз, но в последний раз...

Он бывал здесь часто. Его здесь знают и любят. Единственное место на земле, где он был человеком. Ничего не жалко. Смертельная усталость наполнила тело. Предсмертная отчужденность. В душе опадают тихие, невидимые листья. Пусть опадают...

Жаль только одного человека во всем мире. Даже уже не человека — четверть человека. Слепой обрубок с родной душой, что так непохожа на душу Солода. Ни пятна на ней, ни темной точки.

Он не только позаботился о крыше над ее головой. Этого для нее мало. Надо, чтобы теплым духом на нее со всех сторон веяло. Надо, чтобы люди согревали ее добрыми, душевными взглядами. Чтобы и о брате вспоминали беззлобным словом. И все это только для нее...

Достиг ли он этого? Кажется, достиг. В этом уголке земли люди ему благодарны. Никто в селе не знает, кто он, откуда. Какой-то городской начальник. А лейтенанты за его спиной молчаливые и неподвижные, как и положено часовым. В селе никто и никогда не узнает, откуда он взялся и куда делся. Полковник ему обещал. Ради сестры. Это уже общечеловеческое и стоит вне кодексов. У полковника тоже немцы брата повесили...

Двери у Акулины никогда не закрываются на засов, — может, кто-то из соседей зайдет навестить.

В сенях один из лейтенантов предостерегающе подпер Ивана Николаевича дулом пистолета, второй у порога нащупал выключатель. В доме зажегся свет.

Толстые стулья и скамьи, а на стенах — вышитые полотенца. В обрамлении полотенец — большая фотография Ивана Николаевича.

Что-то зашевелилось под одеялом. Показалась голая рука — белая, нежная, как у царевны. Рука отбросила с лица белый платок. Глаза закрыты, словно красавица спит.

Голова поднимается, губы улыбаются. Оба лейтенанта молча переглядываются между собой. Какая очаровательная улыбка! А глаза закрыты...

— Это ты, Ваня?

Подошел, сел на кровать. Кажется, прямо на ноги. Страшно самому. Положил руку на лоб, провел по лицу.

— Я...

— Что же ты так долго не приезжал?.. Я так соскучилась. Ты своей машиной? Мне показалось, что это чужая. Мотор гудит иначе...

Солод исподлобья смотрит на лейтенантов.

— Заводской, Акулина. У моей что-то неисправно.

— А кто это у дверей стоит? Их, кажется, двое... Садитесь на скамейку.

— По дороге подхватил. Прохожие. Из соседнего села. Сделаю крюк, отвезу...

— Почему же они не садятся?

Солод умоляюще смотрит на лейтенантов. Офицеры переминаются с ноги на ногу. Видно, где-то в их душах происходит борьба между требованиями устава и требованиями человеческого сердца. Затем молча и как бы виновато садятся.