Читаем без скачивания «Теория заговора». Историко-философский очерк - М. Хлебников

Другим подтверждением сказанному может служить роман современного английского писателя Л. Норфолка «Словарь Ламприера», наиболее точно и ярко отражающий указанный интерес постмодернизма к конспирологической тематике. Основой романа становится переосмысление истории Ост-Индской компании, как известно, сыгравшей важнейшую роль в зарождении и становлении Британской империи. В романном пространстве, при сохранении внешних примет исторической действительности, Ост-Индская компания подаётся как совершенная конспирологическая организация. За фасадом коммерческой деятельности скрывается эзотерическое объединение. Во главе его находится таинственная Девятка компаньонов, выступающая также как Каббала, усилия которой направлены не столько на реализацию финансовых проектов, сколько на свержение правящей французской династии. Подобная активность находит объяснение в событиях начала XVII столетия. Именно тогда, в 1627-1628 гг. войска кардинала Ришелье, стремившегося к максимальному укреплению королевской власти, осадили Ла-Рошель: последний оплот гугенотов на юге и западе Франции. Осада, как известно, завершается взятием города и практически полной гибелью всех его обитателей. Несколько спасшихся жителей Ла-Рошели ставят перед собой целы уничтожение французской монархии. Финансовым обеспечением этого плана и занимается Ост-Индская компания, руководящее ядро которой — Девятка компаньонов, скрывается в глубинах лондонского подземелья.

Следует заметить, что образ лондонского подземелья выступает в роли адекватного, даже несколько прямолинейного символа конспирологического инобытия. Образ подземелья отсылает нас к предметно-символическому ряду, разработанному в рамках готического романа. Сама идея конспирологического крушения династии Бурбонов, несомненно связанная с «тамплиерским следом» событий 1793 года, столь обильно представленная в различных версиях «теории заговора», отсылает к идейному контексту уже рассмотренного нами романа Эко. А. Блейз, переводчик и комментатор романа, следующим образом определяет природу конспирологического аспекта романа: «Завуалированная пародия на небезызвестный миф о мести тамплиеров (прямая или опосредованная через другой постмодернистский роман — “Маятник Фуко” Умберто Эко)»{637}.

Представленный обзор конспирологической художественной литературы даёт нам возможность сделать ряд важных концептуальных выводов. Генетически конспирологическая литература восходит к различным литературным жанрам и направлениям (готический роман, приключенческая литература, детектив). На первом этапе своего развития конспирологическая литература не имеет чистого бытования, но растворена (идейно и образно) в различных жанровых пространствах. На примере романов Л. Жаколио мы можем зафиксировать процессы развития концептуальных трансформаций конспирологической парадигмы в рамках литературного произведения. Доминирующей формой проявления «теории заговора» становится массовая литература, что напрямую соотносится с усилением конспирологических настроений в массовом сознании. Хронологически данный этап охватывает столетие: от середины XIX в. до середины XX в.

Второй этап начинается с освоения конспирологической тематики представителями «серьёзной» литературы. Здесь мы наблюдаем осознанное, рациональное использование конспирологических мотивов. Пародийное воспроизведение ходов конспирологической литературы становится средством реабилитации «теории заговора». Для интеллектуального читателя, как правило, разделяющего либеральные ценности, конспирологические конструкции теряют «зловещие» признаки политической актуальности, отныне они воспринимаются как средство художественной провокации. Но в контексте постмодернистской эстетики «теория заговора» из игрового, подчинённого элемента легко может превратиться в самодостаточное начало, придав миру постмодернистской условности черты реальности. Приведём в этой связи мнение К. Крылова по поводу популярности в современной литературе жанра фэнтези, вполне соотносимого, на наш взгляд, с конспирологическим жанром. Автор развивает мысль о содержательном обеднении нашей реальности: «Мир, в котором процветающие государства в одночасье лишаются средств — из-за каких-то там “колебаний биржевых котировок” — уж больно неуютен, поскольку перестал быть нашим, человеческим миром. Уже не Бог, не демоны, не мы сами творим свою судьбу. Мойры тоже отдыхают. Нами правит закон больших чисел, и только сказка возвращает нас в прошлое, когда миром правили булат и злато, сила и ум, истина и меч»{638}. Безличность социальной жизни, «закон больших чисел» обессмысливает и современного литературного героя, и читателя как потребителя образов и сюжетов. «Теория заговора», облекаемая в художественную форму, позволяет реанимировать утраченный смысл, заново выстраивая сложную модель мира, в которой герой обретает и себя, и своё положение в мире. В конечном счёте он обретает и сам мир. Эдипа Маас — героиня знакомого нам романа Т. Пинчона, подавленная осознанием потенциального всесилия физической и социальной энтропии, приходит к пониманию «теории заговора» как единственной возможности вернуть миру смысл, как альтернативы погружения в иррационально-механическое ничто: «Теперь же эта страна напоминала огромную электронно-вычислительную машину, и повсюду, куда ни посмотри, как балансиры, болтали нули и единицы — справа, слева, впереди, сливаясь в бесконечности. За иероглифами улиц был либо трансцендентный смысл, либо просто земля. <…> Один смысл, скрытый за очевидным, или вообще никакого»{639}. Сложная структура мира, оформившаяся в результате «конспирологического открытия», связавшего отдельные вещи, поступки, людей воедино, предстаёт настолько цельной и настоящей, что герой в итоге не просто прозревает. Он испытывает своего рода «конспирологический катарсис», шагнув за границу обыденного, привычного мира. Даже его, героя, возможная гибель не даёт читателю повода для пессимизма; настолько высоко содержательное и эстетическое значение полученного знания.

Подводя итоги анализа «теории заговора» в массовой культуре, укажем на тот факт, что она с успехом адаптируется к изменениям, связанным с бурным технологическим прогрессом, нашедшим своё отражение в развитии средств массовой информации и развлечений. Мы имеем в виду отражение конспирологического сознания в таких феноменах культуры, как кино, телевидение, Интернет, компьютерные игры. Если кинематограф можно отнести к индустриальной эпохе, ко времени возникновения самой «теории заговора», то Интернет и сфера компьютерных развлечений — продукт уже нового времени. Можно с уверенностью утверждать, что «теория заговора» в настоящий момент является одним из наиболее динамично развивающихся сегментов пространства «всемирной паутины». Существует множество специализированных сайтов и форумов, которые популяризируют «теорию заговора», выкладывают в открытый доступ наиболее популярные тексты, становятся инициаторами конспирологических интерпретаций событий текущей жизни. Ярким примером тому служат события 11 сентября 2001 года, которые буквально в этот же день стали источником различных конспирологических версий и гипотез. Именно эти свойства «всемирной паутины»: отсутствие политической цензуры, возможность поиска и нахождения единомышленников, готовность к диалогу по самым «острым» или даже «запретным» темам, «обрекают» конспирологию оставаться одним из самых востребованных сегментов мировой паутины.

ГЛАВА 9.

«Теория заговора» и проблемы её развития в советский период: от «эмпирики» к «теории»

Необходимым элементом нашей работы является обращение к периоду 40-х годов XX века; их социокультурный опыт даёт нам представление об особенностях формирования конспирологического мышления в СССР. В первую очередь следует дать ответ на вопрос: может ли компания по борьбе с космополитизмом считаться выражением и следствием конспирологического сознания? Большинство исследователей данной проблемы, как отечественные, так и зарубежные{640}, дешифруя весьма неопределённое и расплывчатое определение «космополитизм», указывают на его выраженную этническую составляющую. Речь идёт об антисемитских репрессиях, незначительно закамуфлированных марксистской риторикой и основанных на малопонятных большинству населения СССР обвинениях в космополитизме. В этой связи возникает даже эффект «теории заговора» с двойным дном: борьба с космополитизмом (легализованная форма «теории заговора») скрывает в себе акции антисемитского характера (скрытая форма «теории заговора»).

Но существует также версия, одним из её сторонников является М. Джилас, что в результате Великой Отечественной войны миллионы советских граждан, соприкоснувшись с реальной жизнью в Западной Европе, могли сравнить свои впечатления с утверждениями официальной пропаганды. С целью предотвращения нежелательного эффекта и была организована кампания тотальной критики европейской жизни во всех её проявлениях. Здесь к прежде активно использовавшимся классовым мотивам прибавляются культурные, этические и даже бытовые аспекты. Ещё одно объяснение, третья версия, основывается на стремлении «Сталина, Жданова и Маленкова уничтожить интеллигенцию как внутреннего врага коммунистического режима и поставить духовную жизнь общества под партийно-государственный контроль»{641}. Но всё же к настоящему времени наибольшее распространение, с теми или иными оговорками, получила первая версия — этноцентрическая трактовка проблемы.