Читаем без скачивания «Теория заговора». Историко-философский очерк - М. Хлебников

Показательно, что хотя автор и указывает на связь творения Эйзенрейха с известнейшим трактатом Макиавелли «Государь», но, на наш взгляд, легче прослеживается параллель с содержанием и структурой «Протоколов сионских мудрецов». Именно там мы находим те же рецепты по созданию экономического, политического, общественного хаоса как необходимой предпосылки на пути к мировому господству. Приведём соответствующий отрывок: «Во всей Европе, а с помощью её отношений и на других континентах, мы должны создать брожения, раздоры и вражду. В этом двоякая польза: во-первых, этим мы держим в решпекте все страны, хорошо ведающие, что мы, по желанию, властны производить беспорядки, или водворить порядок <…> Во-вторых — интригами мы запутаем все нити, протянутые нами во все государственные кабинеты политикой, экономическими договорами или долговыми обязательствами»{612}.

В современной российской беллетристике конспирологические мотивы находят также широкое распространение среди авторов различной политической и художественно-эстетической ориентации. Здесь также наблюдается тенденция к распространению конспирологических моделей, независимо от политических, социальных деклараций и пристрастий. Сошлёмся на пример Ю. Дубова, который одновременно является сочинителем экономических триллеров и крупным предпринимателем. Отвечая на вопрос корреспондента «Книжного обозрения» по поводу присутствия в его романах конспирологических сюжетных линий, автор следующим образом формулирует свою позицию: «Я вовсе не сторонник конспирологии, теории мирового заговора и всего такого. Просто иногда приходится сталкиваться с событиями, не имеющими очевидного объяснения»{613}. Отметим фактическое, даже на лексическом уровне, совпадение высказываний американского писателя и его российского коллеги, когда первоначальное негативно-снисходительное определение конспирологии («часть поп-культуры», «и всё такое») на самом деле служит механизмом легализации «теории заговора».

Всё это говорит о возникновении социокультурного пространства «теории заговора», в рамках которого художественная интерпретация конспирологических мотивов приобретает объективно легитимный характер. Кроме того, следует отметить следующий момент: отрицание интереса к «теории заговора», признание низкого эпистемологического статуса этого понятия — сопряжено с реальным проявлением конспирологического менталитета. Последнее свидетельствует о прочном «врастании» конспирологическои парадигмы в массовое сознание, при этом актуализация соответствующих посылов уже не сопровождается рефлексией. В несколько пародийной форме данный синтез отражён в формуле: «Учение конспирологов непобедимо, потому что оно верно»{614}, — представляющей собой парафразу известного изречения о причине истинности концепции марксизма-ленинизма.

Интересен тот факт, что конспирологические мотивы проникают в такие жанры массовой литературы, в которых присутствие мотива «теории заговора» ранее не являлось типическим. Мы имеем в виду получивший широкое распространение за последнее десятилетие жанр криминального романа. Критикой указывается на следующее явление: «Один из главных мифов сегодняшнего “мужского” масслита таков: в России существует глубоко-глубоко законспирированная организация (“Группа”, “Контора”, “Молния”, “Орден”). <…> Она стоит над законом и не признаёт никаких ограничений, с которыми всё же, хоть отчасти приходится считаться легальным “органам”»{615}. Действия подобных организаций оцениваются автором/читателем вне моральных нормативов. Они используют для достижения целей убийства, подкуп, шантаж. Тем самым в художественной форме решается один из болевых вопросов теоретиков конспирологии. Мы имеем в виду рассматриваемую выше проблему борьбы с «тайными обществами», противостояния меньшинства и большинства.

Социально-нравственное меньшинство одерживает победу над большинством именно в силу скрытности действий, невозможности адекватного ответа. Проблема, как мы видим, решается весьма простым способом: бороться против «тайных обществ» можно лишь с помощью «тайных обществ». Таким образом, в современной российской беллетристике «теория заговора» дополняется манихейскими мотивами. Подобные черты современной массовой литературы заставляют исследователей говорить об их объективно негативном влиянии на формирование системы либеральных ценностей в России: «Торжествуя будущие победы, производители популярной литературы предпочитают высказываться в пользу Войны, безответственно отказываясь от тех возможностей, которыми массовая литература потенциально обладает: формировать позитивную политкультурную дидактику и содействовать упрочению толерантных моральных установок в обществе»{616}. Заметим, что, конечно, творцы массовой литературы не «безответственно», а вполне осознанно отказываются «формировать позитивную политкультурную дидактику», как и «содействовать упрочению толерантных моральных установок в обществе», заранее «высчитывая» вкусы и настроения своих потенциальных читателей.

Мы можем проследить названные тенденции на примере одного из подобных сочинений, «Тайного ока Ивана Грозного» О. Аксеничева. Как следует из названия, в центре повествования находятся события XVI века. В романе присутствуют две сюжетные линии. Одна рассказывает об истории русского разведчика Андрея Молчана и его многочисленных подвигах за границей. Вторая посвящена деяниям Ивана Грозного уже внутри самой России. Автор воспроизводит одну из конспирологических версий, связанную с деятельностью английской внешней разведки, которой удаётся в качестве своего агента внедрить уже упомянутого нами выше Бомелия: «Агент Френсиса Уолсингема, чернокнижник и колдун Елисей Бомелий, служивший английской королеве не за совесть, но за страх, что в тёмных делах предпочтительнее»{617}. Целью «чернокнижника и колдуна» выступает превращение Ивана Грозного в послушное орудие английской политики. Как мы видим, автор фактически воспроизводит конспирологическую схему, озвученную А. Мартиросяном. Но на пути заморского агента встаёт железная гвардия Грозного — опричники. Опричнина рассматривается как единственная сила, временами жестокая и беспощадная, удерживающая русское царство от распада и торжества ереси. Об этом в романе говорит сам Иван Грозный: «Для того ли опричнину создавал, страну на дыбы ставил, чтобы ближние мои с заморскими королями списывались, земли русские обещали?»{618} В этом ключе рассматривается, например, поход на Новгород, определяемый как вынужденная мера в борьбе с новгородскими заговорщиками и вероотступниками. Вся жизнь русского царя описывается как череда эпизодов разоблачения предателей, допросов, казней, которые автор описывает с неподдельной симпатией: «Так, с тёплой искренней улыбкой, Иван Васильевич вскоре вошёл в пыточную»{619}. Делается вывод, что только репрессии, зачастую превентивные, могли сохранить единство и независимость русского государства.

Переходя к описанию подвигов русского разведчика Андрея Молчана, автор романа вводит читателя в мир европейской политики XVI столетия. Среди персонажей книги множество реальных исторических лиц, репутация которых подвергается существенной конспирологической переоценки, весьма неожиданной даже для подготовленного читателя. Так, Д. Бруно оказывается тайным агентом английской разведки, используя связи которого, Молчал фактически «организует» знаменитую битву при Лепанто с целью истощить военный потенциал Турции. Это привело бы к невозможности оказания помощи крымскому хану в его походах на русские города. Среди других «исторических открытий» следует назвать новую трактовку трагических событий Варфоломеевской ночи во Франции. По версии писателя, массовое истребление гугенотов не является следствием острой борьбы внутри французского общества. «Реабилитируя» Е. Медичи и католический аристократический род герцогов Гизов, Аксеничев указывает на истинных инспираторов страшной бойни. Единственная, кто получает выгоду от религиозной войны, серьёзно ослабившей Францию, — это Англия, прибегнувшая к своей традиционной тактике заговоров и провокаций. И здесь на первый план выступает уже знакомый нам Ф. Уолсингем, ближайший советник королевы-девственницы Елизаветы и фактический глава английской разведки, опутавшей своей паутиной весь европейский континент, главнейшие исторические события на котором получают исключительно конспирологическое толкование.

Автор насыщает текст различного рода отступлениями, что придаёт ему оттенок публицистичности. Так, рассуждая о феномене той же опричнины, он замечает: «Через двести с лишним лет Николай Михайлович Карамзин, исполняя заказ бояр Романовых, благодаря случаю ставших русскими царями, расписал в своей “Истории государства Российского” опричников как палачей и подонков»{620}. В этом пассаже нетрудно расслышать отголосок другого современного варианта «теории заговора», представленного, в частности, в «новой хронологии», которая трактует русскую историю как объект манипулятивного воздействия династии Романовых, фактически «переписавших» ключевые события российской истории. Как мы видим, автор комбинирует различные версии «теории заговора», стремясь к синтезу двух линий: идеологической и конспирологической. В определённой степени ему это удаётся, он создаёт целостное представление об истории, внутренним двигателем которой, сокрытым от внешнего взгляда, выступает конспирологический фактор. Под воздействием романа читатель может прийти к выводу о невозможности иной формы борьбы с заговорами и заговорщиками — помимо жёсткого, зачастую превентивного террора со стороны государства. В данном отношении исторические границы романа расширяются, перерастая события XVI столетия, вплотную приближаясь к современности. Без труда можно провести параллели между эпохой Ивана Грозного и периодом правления И. В. Сталина, типологически и содержательно они оказываются сопряжёнными. Борьба с постоянной внешней угрозой, карательные операции против широких слоев населения, репрессии в отношении представителей привилегированных сословий — всё это приметы обеих эпох. Автор подчёркивает намеченную параллель введением в качестве действующего персонажа барона Майзеля, что отсылает нас к роману М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита», посвященного как раз эпохе 30-х годов прошлого века.