Читаем без скачивания Савва Морозов: Смерть во спасение - Аркадий Савеличев

— Коньяку, что ли, подай. Живете вечным цыганским табором. Где хоть дом у тебя настоящий‑то?

— А где Саввушка, где Саввушка!

— Тьфу тебя, ненасытная! Я еще Алешку не высвободил.

— Да уж мне передали: не сегодня завтра выпустят. Вот прямо от тебя в Ригу и еду.

— Со всей партийной кассой?

— Да главным‑то кассиром, ты знаешь, Леонид Красин, а я только так. собирательница плодов земных.

— Обирательница!

— Так ведь на правое дело, Саввушка, на правое. Сто тысяч ты обещал?

— Ну, обещал. Да сейчас у меня ни хрена нету!

— Так когда будут, когда будут. Векселек можно прислать и из‑за границы. На добровольные пожертвования живет наша партия.

— Партия! Сброд непотребный! Жируют на наивности рабочих, не в малой степени и моих. Лучше бы я лишнюю больницу построил.

— Странный ты человек, товарищ Морозов. Разве кто тебя насилует?

— А тебя, бывшая женушка статского советника Желябужского?

— Если бы да кабы! Растерял ты, Саввушка, мужскую прыть, растерял.

— Ну, погоди, непотребная!

— Да потребная, потребная же. Баба чует, баба никогда не ошибается. Ой, дуролом, что ты делаешь?..

А ничего. Ничего особенного. Пока друг Алешка выйдет из крепости, синяки заживут. По всему выходит — в последний раз встречаются. А дальше — ду-ду, под конвоем во Францию!

Выпроводив ее из Москвы, теперь уже невенчаную женушку Горького, он предался обычному российскому самобичеванию.

Нет, так жить нельзя. Ради чего?!

Глава 3. Дорога в сумасшествие

Майский день был пасмурен.

Из всех родичей провожать его на вокзал пришел один Тимоша. Так распорядилась Зинаида Григорьевна. Она отправляла Савву Тимофеевича с двумя докторами, а сама обещала приехать попозже.

Савва Тимофеевич ходил по перрону под руку с Тимошей и курил. Гимназист шестого класса ступал степенно и важно — ему впервые доводилось отправлять отца за границу. Отец что‑то говорил, но он плохо слушал от сознания важности происходящего. На его долговязой, еще не выровнявщейся фигуре гимназическая шинель болталась как на плохой вешалке. Тимоша думал о том, что сказать завтра сверстникам-гимназистам, а вовсе не о напутствии отца. Вообще‑то обычно напутствует провожающий, да ведь уезжает‑то отец? Так что слова стали все‑таки доходить до оттопыренных под фуражкой ушей. Споткнувшись на какой‑то своей навязчивой мысли, отец тем не менее горячо продолжал:

— Прародитель — Савва Васильевич. Дальше — Тимофей Саввич, отец мой. Дальше — Савва Тимофеевич, то бишь я. Смекаешь? У нас все Саввы да Тимофеи. Стал быть, ты — опять же Тимофей Саввич, как твой дед. Уже четвертое поколение! Не шуточки. Во всем мире идет вырождение купеческого сословия, да купцами и не называют, просто — буржуа. Еще не проходили в гимназии? Я уж забыл, в каком это классе. Ну да ладно. Главное: счет поколений. Скажу тебе, Тимоша: третье поколение, то есть мое, очень опасное. Хиляки? Я вроде бы хиляком себя не чувствую, а вот третьим — да. В жизни надо всегда быть первым. Как завидую Савве Васильевичу! Ему труднее всех пришлось — подумать только, крепостным у какого‑то гуляки-помещика был. Но ведь выжил, до девяноста двух лет наше состояние множил. Сын его, мой отец? Только до шестидесяти четырех дотянул. Тогда вопрос: сколько же мне отпущено?

Следовавшая по пятам Зинаида Григорьевна осекла его:

— Что ты своими россказнями мозги ребенку забиваешь!

Савва Тимофеевич круто обернулся, чуть не опалив папиросой раздувшейся на ветру ее вуаль:

— Ребенок? Его прадед в такие годы уже челноки на фабрике гонял!

— Может, и Тимошу к станку?

— Неплохо бы. Да вместе с тобой‑то! Забыла, поди, свое дело, присучальщицa ненаглядная?

Для Зинаиды Григорьевны было самое унизительное оскорбление — когда напоминали ее девичье прошлое. Но муж уже набычился как истый бизон, попадать на его рога сейчас не хотелось. Терпи, терпи. Один звонок все‑таки уже был, а дальше барон Рейнбот, который остался на площади, отвезет их с Тимошей в своих санях домой, к теплому и уютному камину. Зинаида Григорьевна нешуточно зябла, хотя была в не пробиваемой ветром собольей шубке. После майских теплынь отзимок начался. Проклятая Московия! Ей тоже хотелось на юг, к теплым морям, но тащиться в тесных купе на пару с Саввушкой? Лучше подождать, пока начнется настоящий сезон. В Ниццу съедутся все знакомые, графы, бароны, даже великая княгиня Елизавета Федоровна приедет лечить свою скорбь. Можно подумать, ей, Зинаиде, легче! Она тяжко вздохнула, так что край вуали шевельнулся.

— Ага, для последнего поцелуя? — вдруг неожиданно, как все у него сейчас было, разошелся Савва.

На губах у него застрял противный окраек вуали, поскольку руки были заняты: одна держала Тимошу, другая попыхивала папиросой. Так и ткнулся, наобум:

— Тьфу!..

Хватило ума извиниться:

— Не к тебе это, Зинуля, к моде проклятой. Когда‑то я тебя без всяких вуалей челомкал, да на травке‑то зеленой, а?

Слышавший все это Тимоша хмыкнул. Зинаида Григорьевна не в шутку рассердилась:

— Ты забываешь, что дитя рядом?

— Мужик! — рявкнул в ответ Савва, перекрывая звон перронного колокола.

Третий звонок.

Он ступил на подножку. Вагон уже мягко трогался с места. Но он успел еще прокричать.

— Не забывай отца, Тимоша. Не забывай! Прощай, прощай!

Да что это с ним — прощается навек, что ли? Ведь была договоренность с Зинаидой: если все хорошо, Тимоша с кем‑нибудь из гувернеров тоже приедет к нему на каникулы. Конечно, можно и без Ниццы обойтись: ко всем прочим поместьям, и в Крыму они дачей обзавелись. Как уж там будет с большаком Тимошей, но остальная детвора непременно в Крым отправится. Чего доброго, и отец из Ниццы туда сбежит! Крымская дача Савве Тимофеевичу нравилась. Не потемкинский дворец, и даже не Покровское, а все же — Крым. Солнце, воздух, горы, море. Да и гостей не стыдно принимать. Хоть князьев, хоть графьев, хоть и любимых баронов. Право, и Зинаиду Григорьевну должно утешить: там сам государь пешочком прогуливается, Лев Николаевич простецкой толстовкой по горам трясет, да и чеховский дух — год ведь только со дня смерти и прошел, артисты дорогу туда не забыли. Право, надо покрутиться во Франции, в Ницце — дай дернуть в Крым.

Федор Григорьевич Гриневский, их славный домашний доктор, рекомендовал в спутники Николая Николаевича Селивановского, тоже опытного врача, да и человека приятного во всех отношениях. Из любезности и сам Гриневский провожал до Варшавы. Савва Тимофеевич догадывался — не только любезность и наказ Зинаиды Григорьевны. присматривать, и все такое.

В этом его убедила недавняя домашняя сцена. Бог весть, с чего ему вздумалось зайти в будуар жены — он давно уже там не бывал, — какая‑то срочная надобность оказалась. Да- да, разговор именно о крымской даче. Он, конечно, с обычной иронией усмехался: не будуар, а филиал музея фарфора! Страсть такая воспылала — в спальне музей устроить! Перед кем там хвастаться? Но ярчайшие цветы мастеров Мейссена целыми гирляндами обвивали хозяйкину кровать; вроде цветочной клумбы получалось, да ведь бабу на эту клумбу не завалишь — причинное место о жесткий фарфор натрешь. Ладно. Трюмо и то обвито фарфоровыми гирляндами: тут ничего, вроде озерка в глубине сада. Хотя бесчисленные толпы ваз! Входя, сторонись и справа, и слева. Заденешь, разобьешь, так от крику с ума сойдешь — бывало, бывало это с ним, когда он еще пробирался к женушкиной кровати. Вот и в тот день, приехав из Покровского, он едва ступил в тамбур будуара, как услышал голоса. Да, у Зинаиды Григорьевны был домашний врач Гриневский. Дело женское, нечего глаза мозолить, можно бы и обратно повернуть, да остановил требовательный голос жены:

— Вы со мной согласны, Федор Григорьевич? Савву Тимофеевича все время нужно держать под наблюдением.

— Так‑то оно так, Зинаида Григорьевна, но все же я врач, а не жандармский капитан.

— Фи! Как вы выражаетесь, любезнейший Федор Григорьевич! Я пригласила вас, чтобы свое требование высказать. Понимаете?

— Понимаю, понимаю. Ибо вы говорите почти теми же словами, что и капитан Джунковкий.

— Выходит, он глуп. как и я, грешная?

— Что вы, любезнейшая Зинаида Григорьевна, что вы! — залепетал Гриневский, который денежки‑то получал из рук хозяйки — Морозов до этого не снисходил.

— Ну, так и смотрите. Да внимательнее. Да чтобы он сам‑то этого не замечал. Таково желание его матушки Марии Федоровны. И кое-кого других.

Ему было неудобно выслушивать этот домашний разговор. Он вошел с самой любезной улыбкой:

— Лечимся? Все лечимся?

— Ох, Саввушка! — засуетилась Зинаида Григорьевна. — Годы, годы. Не мешает и тебе подлечиться. Уж можешь быть спокоен: мы подберем для тебя прекрасные европейские курорты.