Читаем без скачивания Бомба для дядюшки Джо - Эдуард Филатьев

Весной 1946 года в Лаборатории № 2 шло ускоренное сооружение опытного уран-графитового котла Ф-1 (буква «Ф» означала «физический»).

Михаил Первухин впоследствии вспоминал:

«Параллельно с созданием физического реактора были начаты конструкторско-исследовательские работы по проектированию промышленных уран-графитовых реакторов под научным руководством И.В. Курчатова В этих целях были организованны два независимых друг от друга конструкторских бюро. Им было поручено разработать два варианта реакторов, а именно: в вертикальном и горизонтальном исполнении.

По этим вариантам были разработаны технические проекты».

Впрочем, до двух «независимых друг от друга» КБ было ещё далеко. Сначала (это произошло в апреле) в Лабораторию № 2 пригласили директора Научно-исследовательского института химического машиностроения Николая Антоновича Доллежаля.

В проходной быстро, но очень тщательно проверили документы, затем проводили на второй этаж и ввели в кабинет. Гостей встретил Курчатов.

Ту давнюю встречу сам Доллежаль описывал так:

«Игорь Васильевич был высок ростом и довольно строен. О возрасте его я не мог с первого взгляда составить точного представления: моложе он меня? Старше? Глаза очень живые, цепкие — о таких говорят: молодые. Но вот борода… Бородку по старой инженерной традиции носил и я. Но именно бородку. А тут была настоящая окладистая бородища, прикрывавшая и воротник рубашки, и узел галстука, аккуратно скруглённая внизу (не «лопатой», как это было позже, что запечатлено на многих фотографиях). Такие бороды тогда были редкостью — их носили главным образом немногочисленные священники или старики-дворники. Попробуй, определи возраст!

Позже я узнал, что Курчатов на четыре года моложе меня».

Итак, они познакомились. И сразу выяснилось, что та область науки, которой, как понял Доллежаль, занимались в Лаборатории № 2, была «весьма и весьма далека» от того, к чему он сам имел отношение. Но это обстоятельство Курчатова совершенно не смутило…

«… и он шутливо подытожил:

— Ну и прекрасно! До сих пор вы работали на молекулярном уровне, а теперь придётся работать на атомном».

Правда, никаких подробностей о сути предстоящего сотрудничества хозяин кабинета не сообщил, ограничившись заявлением:

«— К сожалению, посвятить вас во все стороны нашей работы я не имею права. Но вы, наверное, уже представляете, что Лаборатория занимается проблемой расщепления ядер урана. Иными словами, высвобождением атомной энергии. Сейчас нам необходимо в кратчайший срок создать урановый «котёл» промышленного назначения. В нём будет происходить цепная реакция деления урана и нарабатываться плутоний — радиоактивный элемент, которого не существует в природе.

Уловив мой не очень уверенный взгляд, Курчатов улыбнулся.

— Я, видимо, ребусами изъясняюсь? Ничего. Очень скоро вы во всём этом будете прекрасно разбираться… Некоторые соображения на этот счёт у нас имеются. Пойдём, те, глянем!

И он открыл дверь в соседнюю комнату

Эта комната была немного больше кабинета. Всю среднюю часть её занимал длинный стол, на котором лежали ватманы с чертежами. В группе, стоявшей около стола и что-то обсуждавшей, я сразу узнал двоих — ленинградского конструктора Ф.Ф. Рылина и, что было для меня совершенно неожиданно, В.И. Меркина. Немногим более года назад он ещё находился на нашем заводе в форме флотского лейтенанта и в качестве военпреда, принимавшего один из видов выпускавшейся продукции, — аппаратуру для постановки дымовых завес в военно-морских базах».

Доллежалю показали чертежи, с помощью которых Курчатов.

«Он объяснил принципы действия «котла», управления ходом реакции. В заключение сказал:

— Считайте это за исходный материал для своей конструкции. Разрабатывайте её, доводите до рабочих чертежей, подвергайте экспериментальной проверке все основные узлы. Но помните: сроки очень жёсткие. Не позднее августа чертежи должны быть переданы строителям».

Сроки действительно поджимали — ведь ещё 25 марта 1946 года на своём 17 заседании атомный Спецкомитет принял решение:

«… определить срок ввода в действие завода № 817 — II квартал 1947 г., как предусмотрено Постановлением СНК СССР от 21 декабря 1945 г…».

Вот почему, по свидетельству Михаила Первухина:

«С мая 1946 года были начаты подготовительные работы по строительству первого комбината, где должен был быть установлен первый промышленный уран-графитовый реактор».

Получалось, что здание для будущего «котла» уже возводилось, а сам «котёл» ещё только-только начинали проектировать. Мало этого, сам объект проектирования не был ещё ни продуман, ни придуман!

Доллежаль долго не мог отмахнуться от тревоживших его мыслей. Он же не знал, что Курчатов опирался на многолетний опыт громадного коллектива учёных, участвовавших в «Манхэттенском проекте»? Не знал, что начальник Лаборатории № 2 давно уже располагал расчётами, чертежами и отчётами по эксплуатации первых американских реакторов. Отсюда и исходил его оптимизм! И полная уверенность в грядущем успехе.

Между тем в самой Лаборатории № 2 далеко не все смотрели на зарубежный опыт как на истину в последней инстанции. Так, например, Михаил Кириллович Романовский, впоследствии доктор физико-математических наук, профессор, а весной 1946 года — офицер-связист гвардии капитан, только что принятый на работу в Лабораторию № 2, рассказывал:

«Из отдела кадров я вышел младшим научным сотрудником и направился в комнату Николая Васильевича Макарова, который должен был ввести меня в курс дела.

Когда я нашёл нужную комнату и познакомился с Колей Макаровым, я увидел, что он собирает «пересчётку». Так называлось ламповое электронное устройство для счёта импульсов радиоактивного распада, Рядом лежала схема, напечатанная в английском журнале.

— А зачем здесь разделительная лампа стоит? — спросил я. — Не надо, заброса не будет.

— Не знаю. Так в английской схеме, а Игорь Семёнович Панасюк (начальник) велел делать точно по английской схеме. Вот я и делаю по ней.

Я взял справочник по русским радиолам, пам и понял, что я прав. Начал рисовать схему. Входит мой начальник Панасюк, с которым я ещё не успел познакомиться. Увидел, что я на доске рисую схему.

— Что это вы рисуете?

— Вот схема. Не понимаю, зачем здесь лампа стоит. Лампа не нужна.

— А что англичане — идиоты, не знают, что делают?

В это самое время появляется Курчатов:

— Здравствуйте, Михаил Кириллович (запомнил имя-отчество!). Уже ознакомились,?

— Так точно.

Смотрит на доску.

— А это что?

Вмешивается Панасюк:

— «Профессор» Романовский утверждает, что англичане — дураки, что они поставили лишнюю лампу, чтобы разделить мультивибраторы, а лампа эта не нужна.

Я обозлился и говорю:

— Насчёт того, что англичане — дураки, я не знаю. Но вот русские дураки заставляют ставить лампы, хотя на русских лампах можно сделать схему без разделяющих.

Отношения явно не складывались. Ясно было, какой именно дурак заставляет ставить лишнюю лампу. Курчатов среагировал очень хорошо:

— Ну что ты, Игорь? Пускай делают две схемы. Посмотрим, как они будут работать.

Обе схемы были сделаны. Они показали одинаковые результаты, но схема Коли пошла в дело, а моя — легла на полку».

Автор этого удивительного воспоминания, конечно же, не знал тогда, что оказался свидетелем того, как реагировал Курчатов на внезапные препятствия, возникавшие на пути сотрудников его лаборатории. Он тут же предлагал испытать, испробовать все варианты.

Кстати, лампа, которая «легла на полку» очень скоро была востребована, потому что…

«… пересчётку Коли по небрежности уронили на бетонный пол с высоты полтора метра… Она — вдребезги. Экземпляр был единственный. Всё остановилось.

Вспомнили про мою. Потому и подняли меня ночью с постели. Я подключил своё устройство и на оборванной Колиной кривой стал наносить свои крестики. Точки совпадали, и, значит, можно было идти дальше. За этим занятием меня застал Игорь Васильевич.

— Так, значит, лампа была лишняя?

— Конечно, Игорь Васильевич.

— Ну что же, хорошо, хорошо. Отдыхайте!

Я тогда ещё не знал, что «отдыхайте» означало «продолжайте работать»… Примерно через час мне звонок из первого отдела. Думаю, чего это я понадобился первому отделу? Непонятно. Прихожу.