Читаем без скачивания 1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

Александр побуждал Кутузова атаковать выдвинутые части французской армии и не понимал, почему фельдмаршал не ударит на Мюрата, стоявшего лагерем у Винково{637}. Беннигсен, Ермолов, Платов, Багговут и прочие тоже уговаривали Кутузова ухватиться за благоприятную возможность и уничтожить эти формирования, насчитывавшие около 25 000 чел., поскольку те стояли прямо под носом у русских и к тому же совершенно не заботились о мерах предосторожности, каковые надлежит соблюдать перед лицом противника. Учитывая рост численности русских войск, достигших более 100 000 чел., такая операция обещала стать развлекательной прогулкой. Кутузов успешно держал оборону против советчиков, но не смог, в итоге, игнорировать желание всей армии, вследствие чего согласился.

Он назначил датой наступления 17 октября, но сделал это поспешно и при обычном небрежении нормальными каналами передачи распоряжений. Ермолова своевременно не нашли и не озадачили доведением до командиров ряда частей соответствующих приказов (возможно потому, что вызывал его Коновницын). В результате, когда Кутузов отправился принимать руководство боевыми действиями, в половине формирований все преспокойно занимались обычными рутинными делами: заготовкой провизии и приготовлением пищи, а не строились для битвы. Фельдмаршал пришел в неописуемую ярость и принялся грозить страшными карами Ермолову и многим другим, после чего вынужденно перенес наступление на следующий день.

Но 18 октября Кутузов вовремя не явился, а потому атаку возглавил Беннигсен. Багговут двинулся против левого фланга Мюрата, в то время как Орлов-Денисов устремился на правый. Действия противника совершенно застигли французов врасплох, и казаки Орлова-Денисова ворвались в лагерь 2-го кавалерийского корпуса генерала Себастьяни, пока почти все находившиеся там еще спали, захватив сотни пленных. Остальные французские кавалеристы вскочили на лошадей и бежали.

Вместо того чтобы развить успех, казаки принялись грабить вражескую лагерную стоянку, позволив французам собраться и контратаковать. Однако они все равно оказались окруженными превосходящими силами неприятеля. Но русские никак не использовали выгодную обстановку. Корпус Милорадовича топтался на месте, а просьба Беннигсена к Кутузову о присылке подкреплений осталась без ответа. И вот пока самые разные русские части бессмысленно маневрировали по полю, французы, сгруппировавшись за сильным заслоном корпуса Понятовского, отступили в порядке.

Предполагаемая прогулка окончилась фиаско, и пусть французы потеряли около 2500 чел., тридцать шесть пушек и один полковой штандарт[150], русские недосчитались более тысячи человек, в том числе и генерала Багговута[151]. Они хвастались, будто король Неаполя бежал с такой поспешностью, что оставил им весь гардероб и столовое серебро[152]{638}. И все же они не сумели разгромить ни одной французской части. К тому же эпизод осложнил и без того конфликтную обстановку в русском командовании. Кутузов назвал Беннигсена «imbecile»[153] и «рыжим трусом» (подразумевая здесь под словом «рыжий» еще и клоуна), а тот отвечал в подобном же духе{639}.

Разочаровывающий исход боевого соприкосновения ни в коей мере не помешал Кутузову, которого никто и не поле боя-то не видел, раструбить всем и каждому о том, сколь замечательно он ударил на войска Мюрата числом в 50 000 чел. и вдребезги разбил их. Французы «бегут, как зайцы», – писал фельдмаршал в одном письме. Победная реляция, отправленная в Санкт-Петербург, была настолько хвастливой, что в честь победы двое суток гремели салюты, и сияла иллюминация, а царь наградил главнокомандующего именной шпагой с лавровыми листьями{640}.

Но продолжения не последовало. Офицеры ругались, а солдаты удивлялись, почему их не ведут на французов, но поскольку становилось холоднее, они принялись рыть себе землянки. Кутузов, как начинали думать многие, и в самом деле боялся давать бой Наполеону. Николай Дурново, офицер из штаба Беннигсена, жаловался, что Кутузов «просто боится сделать малейшее движение: он сидит в Тарутино, как медведь в своей берлоге, и не хочет оттуда выйти», в то время как французы очень уязвимы перед любой атакой. «Это нас всех приводит в ярость»{641}.

Когда русские развернули наступление на Мюрата при Винково, Наполеон находился в Кремле, где давал смотр 3-му корпусу Нея. «Парад был хорош, насколько позволяли обстоятельства, – писал полковник Раймон де Монтескью-Фезансак, 4-й линейный полк которого тоже участвовал в построении[154]. – Полковники превзошли себя, чтобы представить свои полки в лучшем свете, и никто, кто видел солдат, не мог предположить, сколько испытаний выпало и продолжало выпадать на их долю». Вскоре после полудня на плац галопом примчался адъютант Мюрата, лейтенант Беранже, и поставил императора в известность о случившемся под Винково. «Пусть и не будучи напуган, Наполеон, тем не менее, очень встревожился», – отмечал Боссе. Он наскоро провел смотр, раздавая кресты Почетного Легиона и повышения в званиях, а потом вернулся в свои покои, откуда принялся рассылать приказы о начале назначенной на завтра эвакуации. «Он все время открывал дверь в комнату, где ждали дежурные, вызывая то одну, то другую персону, говорил быстро и не на единое мгновение не оставался спокойным, – писал Боссе. – Не успел сесть за завтрак, как снова вскочил. Он вкладывал столь много срочности во все замыслы и планы, что я подумал, будто пагубные последствия длинного сидения в Москве внезапно прояснились для него в тот день». Когда Наполеон тем вечером оставил Кремль, к нему вернулось обычно спокойствие, и он казался более бодрым, чем бывал в последнее время{642}.

Полк Фезансака выступил в ту же ночь. По пути полковник со злостью отметил, что другая часть, тоже отправлявшаяся на марш, подожгла запасы провизии и фуража, которые не могла взять с собой. «У нас оставалось место в некоторых из фургонов, – писал Фезансак, – а нам приходилось смотреть, как огонь пожирает съестное, тогда как оно могло бы спасти нам жизнь». Такая скверная организация сулила большую беду впереди{643}.

Но многие солдаты были чересчур счастливы сняться с места или же слишком заняты приготовлениями, чтобы думать о чем-нибудь еще. «Мы мчались в наши квартиры, сворачивали парадную форму и с удовольствием переоблачились в походное обмундирование, – отмечал Сезар де Ложье в дневнике. – Все пришло в состоянии возбуждения, на лицах читается радость из-за предстоящего ухода отсюда. Единственная вещь печалит нас – придется отставить неспособных идти товарищей. Иные из них предпринимают сверхчеловеческие усилия, чтобы последовать за нами. В пять часов под гром барабанов и громкую музыку мы маршируем по улицам Москвы… Москва! Мы так хотели добраться до нее, но оставляем без сожаления. Думаем о родной земле, об Италии, о наших семьях, которые увидим скоро, в конце этой славой экспедиции»{644}.

Волнение, начавшееся в городе при известиях о предстоящем выступлении французов, распространилось с небывалой быстротой. Значительное количество гражданских лиц, опасавшихся расправы со стороны толпы сразу после ухода французских войск, последовали за ними. И пусть они по большей части принадлежали к французской колонии, в их числе находились и другие иностранцы, в том числе и, по крайней мере, одна англичанка, жена польского купца. Кроме того, среди уезжавших попадалось немало русских, в особенности женщин и мелких преступников, связавших свою судьбу с французами или оказавшихся в каких-то отношениях с ними. Их поспешные приготовления в последнюю минуту лишь добавили смятения на фоне паковавших вещи солдат. Город быстро наполнился мелкими торговцами, старавшимися не пропустить момент и скупить предметы, которые французы не смогут увезти с собой, и крестьянами из близлежащих сел и деревень, бросившимися рыскать в поисках каких-нибудь предметов – вдруг что-то перепадет и на их долю. Но солдаты Grande Armée не собирались бросать ничего ценного.

Одним из пагубных последствий пожара стал тот факт, что многие солдаты набрали большое количество добычи, каковая, как они рассчитывали по возвращению в Западную Европу, позволит им сколотить капитал. Вероятно, не менее восьми тысяч человек бросили места в строю, чтобы присматривать за телегами и вьючными животными, перевозившими их сокровища. Однако вернуться домой представлялось возможным только под защитой армии, движение которой они же и затрудняли на каждом шагу.

Даже дисциплинированные солдаты упорно старались держаться за добытое с трудом добро, как показывает случай того же сержанта Бургоня. В его ранце помещались несколько фунтов сахара, а также рис, сухари, полбутылки ликера, платье китайского шелка, вышитое серебряной и золотой нитью, несколько небольших предметов из серебра и золота, парадная форма, длинная женская амазонка орехового цвета, подбитая зеленым бархатом, две резные серебряные тарелки, одна с изображением суда Париса, а другая – Нептуна на колеснице, несколько медальонов и украшенная бриллиантами орденская звезда какого-то русского князя. В большом мешке, висевшем на плече, он нес серебряный медальон с образом Христа, вазу китайского фарфора и ряд других предметов. И все это сверх полной амуниции, пары запасных башмаков и шестидесяти патронов. «Прибавьте сюда большой запас здоровья, веселости, доброй воли и надежду нанести визиты дамам в Монголии, Китае или Индии, и вы сможете представить себе сержанта-велита императорской гвардии», – заключал он. После первых миль пути Бургонь остановился на обочине и перебрал свои сокровища, соображая, с чем лучше расстаться для облегчения ноши. Он остановился на панталонах парадной формы{645}. Другие избавлялись от патронов и принадлежностей для чистки ружей. Стараясь освободить побольше места в зарядных ящиках, артиллеристы выбрасывали снаряды, а ротные фуры очищались от наковален, подков и гвоздей, чтобы было где везти нажитое ковочным кузнецом добро.