Читаем без скачивания Скуки не было. Первая книга воспоминаний - Бенедикт Сарнов

Да-да, я не оговорился. Тот самый Володя Солоухин, который никак не мог понять, чего ради я вдруг решил писать книгу про Гайдара (ведь тут же нет никакой проблемы!), под конец жизни, под самый, так сказать, занавес, не нашел более благодатного источника для своего художественного вдохновения, чем жизнь Аркадия Голикова, ставшего потом писателем Аркадием Гайдаром.

Проблема, выходит, все-таки была.

Но это была другая проблема — совсем не та, что когда-то волновала меня.

Чтобы определить сверхзадачу этого солоухинского сочинения (появилось оно на свет Божий, разумеется, в черносотенном «Нашем современнике»), нет нужды даже кратко пересказывать его содержание. Вполне можно ограничиться лишь несколькими строчками из отклика на эту «документальную повесть», появившегося тогда же (в 1994 году) в «Литературой газете»:

Помните, в повести «Школа» пятнадцатилетний герой убивает в лесу из маузера своего ровесника, «беляка», пробирающегося на Дон к Краснову? Так этот, убитый, мне роднее.

Это заявление рецензента — ярого солоухинского единомышленника — по правде говоря, меня не очень шокировало. Тогда уже модно было, вспоминая Гражданскую войну, выражать свое сочувствие не красным, а белым. И песня про поручика Голицына и корнета Оболенского, ставшая модным шлягером, давно уже исполнялась без всякого намека на ироническую стилизацию, какой она, в сущности, была, а — всерьез, с некоторым даже душевным надрывом.

Но было, как оказалось, в идейной эволюции бывшего моего однокурсника нечто такое, что не могло мне привидеться и в самом страшном сне.

Написав, что последней, высшей точкой его идеологического остервенения стала сочиненная им незадолго до смерти книга о Гайдаре, я, оказывается, сильно ошибся.

Спустя несколько лет после Володиной смерти попалась мне на глаза (не случайно, конечно, попалась: кто-то навел) действительно последняя его книга. Его, так сказать, духовное завещание.

Называлась она так: «Последняя ступень. Исповедь вашего современника».

Много неожиданного для себя узнал я из этой исповеди. Но ограничусь только одной сравнительно небольшой из нее цитатой:

…Евреи в своей борьбе главный упор делают на разложение народов… Это вроде как (я где-то читал, у Фабра, наверное) черви, питающиеся трупами погибших животных, не просто пожирают дохлое мясо и кожу, но сначала умеют разжидить их. Фабр называет это приготовлением бульона. Так вот, черви сначала приготовляют бульон, а потом уж им и питаются. Точно так же поступают и эти… У них даже есть термин «размыть народ». Они говорят, например, про французов, про англичан: ну, это народ уже размытый, этот народ нам не страшен!..

Гитлер называл себя последним шансом Европы и человечества…

Строго говоря, Гитлер и его движение возникло как реакция на разгул еврейской экспансии, как сила противодействия. Дальше медлить было нельзя. И так уж дело дошло до края, до пропасти, когда появился Гитлер, который называл себя последним шансом Европы и человечества. Это была судорога человечества, осознавшего, что его пожирают черви, и попытавшегося стряхнуть их с себя..

А теперь уже поздно. Теперь уже — рак крови. Парадоксально, что идеи побежденного Гитлера воспринял было Сталин, который собирался решать еврейский вопрос. Дело в том, что он все равно не мог бы его решить за пределами своего государства. Что из того, что он даже и физически уничтожил бы евреев на территории СССР. Это не изменило бы общей картины, общего соотношения сил на земном шаре. А добраться до Америки, Франции, Англии у него руки все равно были коротки. Добраться до них мог бы только Гитлер в союзе с Италией, Японией, остальной Европой, да еще если бы мы, дураки, вместо того чтобы воевать с ним… Между прочим, Сталин поверил в такой союз, он поверил приглашению Гитлера совместно решать основной вопрос человечества…

Но теперь уже поздно. Я не вижу на земном шаре силы, личности, которая могла бы спасти положение. Евреи это знают и ничего уже не боятся. Они делают что хотят.

Вот как далеко продвинулся… по привычке чуть было на написал «Володя», но после только что выписанной мною цитаты язык не поворачивается и рука не подымается назвать бывшего моего однокашника и приятеля этим привычным для меня именем…

Да, так вот, стало быть, как далеко продвинулся литератор Владимир Солоухин по пути, на который ступил когда-то, сочинив в пору нашей литинститутской юности стишок про долгоносиков-кукушат, прижившихся в чужом гнезде и выкинувших из него настоящих хозяев.

Если бы я писал статью, что-нибудь вроде критического (скорее — публицистического) отклика на эту последнюю книгу Владимира Солоухина, я, наверно, не удержался бы от восклицаний: как, дескать, могло случиться, что в стране, полвека назад очистившей мир от коричневой чумы, могут появляться такие книги! До чего мы дожили, докатились!..

Если бы копнул чуть глубже, мог бы вспомнить Владимира Соловьева, который утверждал, что следствием национального самосознания может стать (и, как правило, становится) национальное самодовольство, потом — национальное самообожание, в конечном счете — национальное самоуничтожение. (Я бы включил в эту провидческую соловьевскую «лестницу» еще одну неизбежную ступень: ксенофобию.)

Многое еще можно было бы наговорить по этому поводу.

Но я пишу не о Солоухине, а о себе. О своей жизни. И поэтому «исповедь» этого моего современника вызвала у меня совсем другие ассоциации.

В 1962 году, раскрыв очередной номер журнала «Знамя» (был это номер восьмой), я наткнулся там на маленький рассказ Владимира Солоухина «Обида». Незамысловатый этот рассказ, в основе которого лежало, судя по всему, действительное происшествие, тронул меня. И я — тогда же — откликнулся на него небольшой статейкой.

Статейку эту цитировать или даже пересказывать не стану, а сам рассказ придется пересказать. И в пересказе этом — уж извините — не избежать мне довольно пространных из него цитат:

Колька Ланцев был из Куделина, а я из Олепина. Сидели же мы на одной парте. Колька, бесспорно, был озорнее меня. Можно даже сказать, что он был драчун…

Что касается меня, то я во время уроков чаще всего читал интересные книжки…

Началось с того, что Колька из озорства отнял у меня книжку, неожиданно выхватил из рук. Затевать возню было нельзя. Я смирился, хотя и обиделся. А Колька машинально заглянул в книгу, прочитал там фразу, другую, потом страницу, а потом уж не оторвался до конца урока. Мало того, что не сдвинулся с места во время перемены, не заметил начала другого урока (последнего в этот день), а когда кончился этот последний урок, он (не успел я опомниться) схватил свои книжки и, конечно, мою книгу и убежал из класса.

Если разобраться, моей заслуги тут не было никакой. Все надо отнести за счет Рони-старшего, написавшего свою обаятельную «Борьбу за огонь». Но Колька считал, что именно благодаря мне он пристрастился к чтению, и с тех пор относился ко мне как-то немного по-особенному… Теперь Колька уже не дрался на переменах, а забыв обо всем, забыв даже сбегать по неотложному делу, то дружил с мамонтами, подобно Нао, и кормил их сладкими побегами, то сидел у костров с Дерсу Узала, то плавал по Миссисипи вместе с Гекльберри Финном…

Эта перемена в Кольке Ланцеве не имела сколько-нибудь существенного влияния на дальнейшее течение событий. После окончания семилетки ребята почти не встречались: ведь жили они в разных селах.

Но однажды все-таки встретиться им привелось:

Перед самой войной (я и мои сверстники сделались к этому времени подростками, почти парнями) к нам в Олепино под вечер пришли гулять парни из Куделина. То есть, короче говоря, нам был брошен вызов.

Все знали, что куделинский Сашка Матвеев и наш олепинский Шурка Московкин приглядываются к одной и той же девушке, и, значит, на одном гулянье им будет тесно. А если взрослые, матерые парни решили драться, подросткам участия в драке не избежать.

Драка описывалась Солоухиным нарочито спокойно, буднично. Рассказчик (в сущности — автор, но он же и главный герой) словно бы не понимает, что участвует в чем-то подлом:

…я оказался близко, лицом к лицу со счастливым обладателем кола, и это был Колька Ланцев. Пока он пытался освободиться от моей цепкой, отчаянной хватки, его ударили в два кола. Он покачнулся. Выправился и бросился бежать. Тут побежали и все остальные.

Мы возвращались в село победителями, громко и возбужденно, ликующе обсуждали каждую деталь драки…

Но в общем-то, это была одна из рядовых деревенских драк, она и так вскоре забылась бы, а тут к тому же началась война. Всех парней забрали в армию. Большинство из них не вернулось к родным берегам нашей маленькой светленькой речки Ворши…

Следующая встреча автора с Колькой Ланцевым — та, ради которой и написан ведь этот незатейливый рассказ, — случилась уже после войны: