Читаем без скачивания Имортист - Юрий Никитин

Тот же принцип дихотомии, принцип избрания, лежит в доктрине Коммунистической партии, и весь мир описывается в тех же принципах святого и будничного. И так же точно, как в программе Компартии записано, что в будущем придет эра коммунизма для всего человечества, так и иудаизм при всей малочисленности из-за жестких требований, предъявляемых к человеку, твердит, что в будущем все больше людья будет прозревать от гнили демократизма и американского образа жизни, что будничный мир уступит святости, а та распространится на весь мир. Конечно, святость будет иметь другие одежды, непривычные для Моисея и других имортистов того времени, но она будет, она уже пришла – мы зажигаем кувшин масла имортизма, которому гореть вечно!

Чашечку кофе, даже маленькую, что-то не несут. Вряд ли забыли, Александра не из тех, кто забудет даже мелочь, тем более – в первые же недели работы в новой должности, здесь скорее действует строгий наказ директора Центра по охране здоровья президента. Охраняют, берегут, рекомендуют больше отдыхать и развлекаться. Несчастные нормальные хорошие люди! Не понимают еще, что работать не так скучно, как развлекаться… Но нам, презренным, больше нравится до конца жизни находиться в детской песочнице! Самый несчастный из людей тот, для кого в мире не оказалось работы, но это понять может только имортист. Как и то, что даже работа задаром лучше веселья.

Голова как чугунная, буквы и цифры на экране вижу все так же хорошо, но только руки стали почему-то великоваты, я все придвигался и придвигался, пока не сообразил, что скоро вообще уткнусь носом в холодную поверхность люминесцентного экрана. На часах одиннадцать, это уже поздний вечер, плавно переходящий в ночь.

Встал, разминая затекшую спину, надо массажиста пригласить для разминания мышц, за предыдущим президентом целый штат врачей ходил… В соседнем зале, к моему изумлению, сидели за столом Медведев, Шторх, Вертинский, а четвертый, Романовский, с сигарой в небрежно откинутой длани, уютно расположился в глубоком кресле, рядом на изящном столике восемнадцатого века массивная серебряная пепельница, украшена золотом, тоже что-то антикварное, но стряхивал туда пепел с такой небрежностью, словно она из глины, а вот он – сам царь Мидас…

Медведев увидел меня в дверях, тут же оглянулся на Романовского, сказал наставительно:

– Владимир Дмитриевич, вы как с культуркой обращаетесь?.. Мне это варварство как серпом по Фаберже, когда вот так грубо!.. лучше уж на ковер…

– Хорошему Фаберже, – отпарировал Романовский невозмутимо, – ничего не мешает. Господин президент, эти три подхалима только делают вид, что работают! Я их уловки уже часа три созерцаю.

– Видите? – обратился ко мне Вертинский. – Сам признался!

– Меня хлебом не корми, – сообщил Романовский, – дай роскошно пожить. Вы, дорогой Иван Данилович, если жаждете сделать глупость, торопитесь: вон те двое опередят!

Я прошелся по залу, сел, откинулся на спинку и в изнеможении откинул руки на широкие подлокотники. Медведев сказал сердито:

– Господин президент, он нас обижает!.. Я бы все давно сделал, да тут вирус завелся…

– А кофе на клавиатуру тоже вирус пролил? – спросил Романовский саркастически. – Вообще-то, вы правы, Игнат Давыдович, вовремя смороженная глупость делает обстановку более теплой, чем не вовремя испеченная мудрость. Мне вот отсюда видно ваше резюме на экране, что-де стаби– лизиpовались темпы pоста спада pоссийской экономики… Вот сижу и думаю, представляете? Над чем бы ни работал наш Иван Данилович, всегда получается оружие. Да еще такое, что бьет по своим! Стабилизировались темпы роста спада… круто? Это только в нашем русском министерском языке, это я как министр культурки, как говорит разлюбезный Игнат Давыдович, говорю!.. Вот и думаю, стоит ли свеч этот геморрой?..

Шторх тоже посмотрел на Романовского поверх очков обжигающим взором, пожаловался:

– Господин президент, его хотя бы приспособить кофе варить! Ну, ни к чему не удается полезному, доброму, вечному!

– Меня и так постоянно преследует мерзкое чувство перевыполненного долга, – сообщил Романовский.

Медведев буркнул:

– Вы страдаете манией величия, Владимир Дмитриевич!

– Великие люди манией величия не страдают, – возразил Романовский, – они ею наслаждаются. Вы никогда не говорили с гением? А я так часто с собой разговариваю. А вы, дорогой Игнат Давыдович, назвались клизмой – полезайте, полезайте… Видите, господин президент, только прилег, а уже заколачивают!

Я проговорил устало:

– По непроверенным, но заслуживающим доверия агентурным данным, вы уже три часа созерцаете…

– Так это же какой труд! – запротестовал Романовский. – Я же не просто созерцаю, я мыслю!.. А этим существам нужно, чтобы я микроскопом гвозди… Хотя, конечно, если микроскоп хороший, можно и гвозди, но ведь не оценят юмора, грубые… Грубые, серые, материальные. В смысле, нерелигиозные, представляете чудовищ?

Вертинский фыркнул, Медведев презрительно скривился, Шторх вообще не снизошел до реакции на выпад. Я поинтересовался:

– А вы, Владимир Дмитриевич? С вашим бунтарским инстинктом трудно признать Творца, не так ли?

Романовский негодующе фыркнул:

– Человек, господин президент, рождается с религиозным инстинктом! Без веры и законченной картины представлений о Вселенной человеков не бывает. Это можно называть принципами, кругозором, а можно, как это делает Орест Модестович, вообще никак не называть. Типа, люблю копаться. Это понятно и почтенно, но вот только любовь к копанию на ровном месте несостоятельна, и поэтому следуют оправдания – мол, человек сам себя должен переделать, это такая ступень мраморная, с перилами и барельефами, дальнейшей эволюции. То есть Орест Модестович предполагает, что, когда человек себя изменит и при этом выживет, там, в будущем, другой человек, на порядок выше, будет заниматься чем-то туманно-радужным, типа возни с измененными и перешедшими на следующую ступень эволюции мышами. Опять похвально, но чем будет руководствоваться тот, следующий, эволюционно ступивший на мрамор, человек? Ведь светлые идеалы уже достигнуты. А у него будут свои светлые идеалы и так далее. В принципе, об этом можно писать страницами и томами. И это – псевдорелигия.

Вертинский перебил строго:

– Простите, вас занесло не в ту степь. Вы говорите о каком-то шаманстве, а мы сейчас создаем Церковь имортизма…

– Церковь?

– Ну да. Имортизм уже есть, теперь нужна жесткая структура. Чем остались бы разрозненные христианские секты без Церкви?

– Новых религий, – заявил Романовский, – не бывает. Не бывает потому, что религиозный инстинкт – ровесник человечества. Вера была всегда, и дело было лишь в правильной интерпретации того, что человек чувствует по этому поводу. Имортизм не имеет начала и конца, ибо вечен. Он существует в момент сотворения мира и в момент конца света – одновременно. Как и три знакомые нам ипостаси Создателя – Творец, Учитель и Дух Святой.