Читаем без скачивания Имортист - Юрий Никитин

Вертинский перебил строго:

– Простите, вас занесло не в ту степь. Вы говорите о каком-то шаманстве, а мы сейчас создаем Церковь имортизма…

– Церковь?

– Ну да. Имортизм уже есть, теперь нужна жесткая структура. Чем остались бы разрозненные христианские секты без Церкви?

– Новых религий, – заявил Романовский, – не бывает. Не бывает потому, что религиозный инстинкт – ровесник человечества. Вера была всегда, и дело было лишь в правильной интерпретации того, что человек чувствует по этому поводу. Имортизм не имеет начала и конца, ибо вечен. Он существует в момент сотворения мира и в момент конца света – одновременно. Как и три знакомые нам ипостаси Создателя – Творец, Учитель и Дух Святой.

Вертинский спросил ядовито:

– Именно такие?

– Какие удалось увидеть, – отпарировал Романовский. – Станем умнее, увидим больше.

Он говорил очень серьезно, выглядел серьезно, даже вальяжную позу переменил, я ощутил, что на этот раз обошелся без шуточек, на такие темы не шутят, а кто шутит – тот бравирующий независимостью подросток, ему еще взрослеть, умнеть, начинать понимать что-то помимо того, что уже знает, и уверен, что окончательно постиг всю мудрость мира.

– Ай да Пушкин, – проворчал Медведев, – ай да son of the bitch! Когда петух утром кричит «ку-ка-ре-ку», он, в общем-то, прав. На путях истории дорожных знаков нет, так что лучше идти с Богом, чем идти на… навстречу пожеланиям трудящихся. Ладно, вы как хотите, а я пошел, пошел…

Он поднялся, поморщился, отсидел то ли ногу, то ли поясницу.

– Уютно у вас, – пожаловался он. – Потому и засиживаюсь… А дома уже обнюхивают, следы помады ищут! Ну да, на работе задержался, еще что расскажи…

На следующий день проснулся с пренеприятнейшим чувством, что вокруг меня сгущается некое зло, а я порхаю, аки мотылек, беспечный такой, как наши зубоскалы на эстраде. Взглянул на небо – чистое, синее, высокое, но ощущение все равно такое, будто свинцовые тучи прямо над головой, все ниже и ниже, воздух превращается в студень, клейкую массу, даже пространство и время пронизаны чувством надвигающейся беды.

На соседнем столе в моем рабочем кабинете самый простой глобус, обычный, школьный. Кажется, достался по наследству от предшественника, я чуть было не выбросил, люблю все сверхсовременное, однако в этом глобусе что-то есть, есть… Смотрю и вижу планету, просто планету. А на ней – человечество, которое мало кто воспринимает как человечество, а больше как блоки: НАТО, исламский мир, Китай, Индия… Россию в этой таблице присобачить некуда, от нее обычно отмахиваются, словно эту территорию вот-вот займут другие народы, так что неча о ней зазря языки трепать.

Еще больше простого народу, кто и до таких высоких абстракций, как блоки или страны, не дотягивается: для них есть, скажем, русские и черножопые, а все остальные как будто не существуют. А то и русские вроде бы не существуют как русские, а есть москвичи, конечно же – зажравшиеся, петербуржцы – высокомерные бедняки, волковатые тамбовцы, хитрованы рязанцы, уголовный Ростов…

Но я – президент, я должен видеть всю планету целиком, чтобы не давать потеснить на ней Россию. И вообще, видеть земной шар целиком, человечество целиком, тем более что оно, человечество, в самом деле едино, разница лишь в том, что в разных местах ведет себя по-разному в силу где географии, где климата, где особенностей развития. Как человек, который отвечает за все человечество целиком… ладно, как один из тех, кто отвечает за все население планеты целиком, я не могу и не должен страдать от того, что где-то отдельная особь прищемила пальчик или разбился самолет с сотней-другой особей.

Зато я должен смотреть, чтобы не разбилось на крутом вираже истории ни само человечество, ни такие массы людей, что замедлит прогресс. Одновременно должен высматривать пятна загнивания, чтобы успеть прижечь вовремя, не дать распространиться заразе на весь род людской. Для этого, в частности, вот это пятно на той стороне океана, так называемое западное общество, должно быть уничтожено целиком и полностью, ибо оно – общество Зла. Общество победившего Зла. Ведь на том же самом Западе совсем недавно было бы дико и безнравственно подумать, что можно быть уважаемым человеком и… наемным убийцей, проституткой, гомосексуалистом, спекулянтом!

Но вот пошли по экранам косяком фильмы о благородных киллерах и замечательных проститутках, а в баймах, что намного популярнее и обладают большим воздействием, в стратегических или тактических, предлагается играть хоть за закон, хоть против закона. Шансы победить абсолютно равны, силы одинаковы, игроку, по сути, все равно. Сперва, правда, почти все выбирали играть за «плохих парней», с удовольствием расстреливали полицейские участки, самих полицейских, давили колесами грузовиков и танков женщин и детей, разносили школы, больницы, кинотеатры и выбегающие оттуда толпы народа.

Потом… потом стало по фигу. Играли хоть за спецназ, хоть за террористов: те тоже, оказывается, хорошие парни. Исчезла грань между хорошим и плохим, нравственным и безнравственным. Правда, в реале эта роль пока что подменяется законом, что, понятно, не успевает за быстро растущим прогрессом, в том числе и в области человеческих отношений. Но что такое закон, как не та же фигня, которую мы не только привыкли обходить, но и делаем это с гордостью, показывая свою круть, отвагу, хитрость, умение! Главное же, Запад сумел разрушить тот закон, что сидел внутри нас и уныло бубнил, что этого нельзя, это нехорошо, а мы подчинялись: этот закон в самом деле все видел, все замечал и грыз за малейшее отступление!

Вспыхнул экран, Александра всмотрелась в мое лицо, решая заговорить или тихохонько исчезнуть, сказала ровным голосом:

– Господин президент, господин Вертинский уже в приемной.

– Что у него?

– Вы ему назначили еще неделю назад, – напомнила она.

Я посмотрел на часы, через полчаса важный разговор с премьером о добавочном финансировании наукоемких технологий, надо бы успеть подготовиться, но если я сам назначил время, то не фиг пятиться.

– Зови, – сказал я обреченно. – Впрочем, чего это он… Всегда приходил, когда хотел…

– Не знаю. Звать сейчас?

– Да. И распорядись, чтобы принесли охлажденного сока. Что-то жарко.

– Хорошо, господин президент. Какого сока?

Я пошевелил пальцами, наморщил лоб:

– Такой оранжевый… ты его в прошлый раз приносила! Но побольше, побольше.

– Хорошо, господин президент, – пропела она.

Экран погас.

Дверь распахнулась, Вертинский вошел бодрым пружинистым шагом, на удивление бодрый, подтянутый, подбородок выдвинут, приподнят, будто летит вперед, весь как взведенная пружина, но не при виде опасности, а просто сам по себе переполнен энергией, готов обрушивать направо и налево ураганы, тайфуны, трясти землю и вызывать цунами.