Читаем без скачивания Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры - Илья Лавров

Сначала Потап в революционные праздники надевал лохмотья, раскрывал ворота, чтобы видели все, и принимался чистить помойку. Он никогда особенно не верил в бога, а тут вдруг, проходя мимо закрытых церквей, вызывающе останавливался, снимал шапку и истово крестился. Но никто не обращал внимания на эти дурачества, и он бросил их.

До войны Филипп изредка писал отцу. Потом жена Филиппа сообщила: погиб под Москвой. И вот уже десять лет никто не писал Потапу…

Воспоминания прервали студенты — с хохотом вышли из своей комнаты.

Через несколько домов начинался лес. На тропинках — ниточки муравьиных дорожек. Полянки белые от зацветшей земляники. За пушистыми лиственницами, на берегу бурной и светлой Ингоды раскинулся пионерский лагерь. Слышны были звонкие голоса, пел горн.

Потап раздраженно закрыл окно: мешали думать. Стемнело. Пусто в комнате. Потап разделся — на шее вместо креста болтался ключ, — лег на широкую деревянную кровать. От кровати пахло дегтем, как от телеги. Дед в старину говорил, что запах дегтя убивает всякую заразу. У Потапа к спинке кровати была подвешена бутылка с дегтем. Потап не признавал докторов. Единственным лекарством он считал керосин.

— Карасин размягчает, — учил он соседей и, если болело горло, пил его, если кашлял, натирал им грудь.

Потап долго не мог уснуть, ворочался. «Видно, оставил нож на столе», — подумал он, встал, спрятал ножик. Еще отец говорил: если нож на столе — не спокойно на душе.

Сквозь дрему слышал гул весенней Ингоды. И приснилось Потапу: парится он в деревянной закопченной бане, что стояла у него когда-то в огороде в Ново-Николаевске. Пар на полке обжигающий. Голова и руки не терпят — он в шапке и рукавицах, яростно хлещет себя огненным веником. Потом выскакивает в огород, катается в снегу и снова на полке сечет спину веником. И вдруг он сидит в доме, дебелая жена Анфиса тащит блюдо пельменей. Потап выливает в тарелку водку, крошит хлеб и хлебает деревянной ложкой: иначе водка не брала.

Потап проснулся взволнованный. Едва рассвело. Над сопками розовый туман. Сердце тоскливо замирало. Невыносимо захотелось взглянуть на город, где прошла его молодость.

Поезд с грохотом врывался в темные тоннели. На боку несущегося паровоза белели крупные слова: «Мир победит войну!»

Когда поезд подлетел к новосибирскому вокзалу, Потап взял небольшой фанерный чемодан с висячим замком и вышел из вагона. Поток людей подхватил, унес по лестнице вниз, протащил через огромный зал, переполненный жужжащей толпой. И, только выйдя в город на вокзальную площадь, Потап остановился.

Он смотрел на громадный красивый вокзал с широкими лестницами, ведущими вниз, и мостами — на второй этаж — и сравнивал его с маленьким вокзальчиком, который торчал здесь двадцать лет назад. «Этакую махину отгрохали, расшиби вас горой», — подумал он растерянно. Огляделся, ничего не узнавая: по широкой площади катились трамваи, проносились автомобили, шли толпы людей. Из репродуктора летела музыка и голос командовал: «Дышите глубже, приседайте! Раз, два, три…»

Потап не мог понять, в какую сторону ему идти. Прежде стояли здесь маленькие домишки, лавчонки, дежурили извозчики на понурых клячах, у пивнушки горланили ломовики и привокзальные босяки. Теперь — площадь, сквер, огромные здания.

Потап озирался, словно в этом городе ни разу не был.

Тихо, неуверенно двинулся он по улице направо и скоро наткнулся на знакомое старое здание школы. Раньше она поражала размерами, а теперь среди новых домов казалась маленькой, скромной.

Потап двинулся дальше. Теперь он разобрался, куда идти.

Среди новых зданий в четыре-пять этажей, окруженных чугунными решетками, цветами и деревьями, уцелел квартал старых бревенчатых домишек. Они покосились, почернели, вросли в землю, походили на грибы у подножия сверкающих великанов-зданий. Потап хорошо помнил их, гостил в некоторых. Сейчас их окружал новый забор. В ворота, рыча, вкатывались грузовики с кирпичом, известкой, железными балками. На одном из домишек возились рабочие. Крышу они уже сорвали и сейчас сбросили первое трухлявое бревно. Оно грохнулось, посыпались гнилушки. Из клубов пыли вылезали то печь среди груды мусора, то недоломанная стена, то одинокие косые ворота, то белый от известковой пыли тополь.

Над ними плавно скользнула решетчатая стрела подъемного крана, подавая на пятый этаж связку железных балок.

«Сносят, — подумал Потап, — весь городишко сковырнули». Потапу не жалко этих грибов, но и на новый горделивый город, который поглощал старый городишко, он смотрел холодно и сурово. Тоска навалилась на сердце такая, что от нее подгибались ноги, он волочил их.

Эта улица называлась прежде Кузнецкой, а теперь — проспектом Ленина. Знакомые дома уже не попадались, точно их никогда не было. Только с трудом узнал бывшее купеческое собрание, перестроенное, превращенное в театр. «Комедию ломают», — ощерился Потап.

Полгорода знало Потапа Манакова, полгорода знал он. Теперь же вокруг шумело незнакомое племя. И он, Потап, им чужой, непонятный, и они Потапу чужие, непонятные.

Широкий проспект в нарядных зданиях и в шумных аллеях простирался вдаль.

Прокатил голубой автобус, распустив длинные усы из водяных струй. Они с шипением окатывали асфальт.

На телеге мальчишка вез пустые бутылки в ящиках. Бутылки отчаянно гремели и почему-то не разбивались.

У книжного магазина выставили стол с журналами и газетами. Дунул ветер, принялся бурно листать их. Продавец торопливо начал класть на каждый журнал камень.

Промчался грузовик с поющими солдатами.

Держась за руки, в белых панамках, в трусиках, прошла колонна малышей из детсада. Ряды их кривились, растягивались.

Потап жадно вглядывался в лица прохожих: нет ли знакомых?

Навстречу шел маленький старик в потрепанном пиджаке и полногрудая женщина в красном платье, со связкой баранок на плече. Старик махал руками и, сердито шевеля седыми бровями, говорил:

— Носитесь вы со своим бригадиром, как с писаной торбой. А он краснобай, ни больше ни меньше! Крас-но-бай! Мастер только распинаться на собраниях!

Женщина засмеялась, отломила баранку.

— Да я его и не защищаю. Я сама его крепко прочесала на завкоме.

За ними шла шумная толпа молодежи. Все в синих майках с белыми воротниками, в тюбетейках. Самый плечистый и лохматый, с мячом под мышкой, басил:

— Профессор ему вопрос по марксистской эстетике — Простоквашин мнется, профессор ему вопрос по истории — Простоквашин мнется…

Вся компания захохотала. Потап не понял ничего из сказанного.

Его обогнали двое рабочих в засаленных спецовках, девушка с косами и в шароварах. Она доказывала:

— Да что вы мне толкуете про Ангаргэс? У нас на Обьгэсе объем только одних земляных работ…

Дальше Потап не расслышал. Да-а, а вот однажды в этом квартале завязла в огромной луже подвода с мукой, которую везли в лавку Потапа. Разъяренный пьяный возчик Мишка бил коня поленом, пока тот не упал.

Потап вышел на Красный проспект. И опять растерянно остановился. Ровно и строго выстроились по бокам огромной площади серые величественные здания. Откуда эта площадь?

Здесь же был базар, лавчонки, коновязи, была и его лавка. Тучи голубей, навоз, лошади ржут, грызутся, оглобли у саней задраны вверх. Кишит толпа. На санях каменные багровые туши баранов. В мешках стучат круги мороженого молока, гремят пельмени, пересыпается клюква, точно алые бусины. Беспризорники очищают карманы у зевак. Валяются пьяные у монопольки. Присев на корточки, гадают цыганки, кутаясь в рваные пестрые шали. Шулер Фомка Заноза с черными глазами и красными белками обыгрывает в карты крестьян в тулупах, в рукавицах из собачьих шкур. Цыгане в плисовых шароварах яростно хлопают по деревянным от мороза рукам покупателей, бичами гоняют по кругу лошадей, сверкают неистовыми жуликоватыми глазищами.

А вокруг базара — кривые улочки, палисадники с натянутой колючей проволокой. Среди сугробов ночами раздавался вопль: «Помогите!» Но никто не выходил. Псы рвали цепи, хрипели полузадушенные.

Все это пронеслось перед глазами Потапа.

И вот лежит, слегка дымясь, влажная площадь. Сбоку сверкает огромными окнами универмаг. Через дорогу — строгое здание банка, за ним вздымаются магазины, институт, многоэтажный дом горсовета. А на той стороне площади, где был центр базара, сквер пестреет цветами, шумит деревьями и голосами детей. За сквером поднимается величественное, как храм, здание с огромным серебристым куполом, с могучими серыми колоннами.

Здание так поразило Потапа, что он остановил школьницу в коричневом платье с белым фартуком.

— Барышня, а что это за дом?

— Оперный театр. А вы, дедушка, приезжий? — Глаза девочки сверкали, как два синих огонька.