Читаем без скачивания Боярыня Морозова - Владислав Бахревский

Кончив говорить, Иоакинф Иванович принялся кланяться боярыне и кланялся, кланялся, покуда она не закричала:

– Пошто, человече, много спину гнешь передо мною? Государевы слова, увы, превыше моего достоинства. Аз грешница! Не сподобилась мук святой Екатерины. Иоакинф, Иоакинф! Поклонами правду не изничтожишь. О сложении трех перстов – о печати Антихристовой – я и в мыслях ужасаюсь содеять… А бояре, аргамаки, каптаны… Езживала я на каретах, не хуже царской. В том ли величье? В великое вменяю, ежели меня сподобит Бог ради имени его быть в срубе сожженной от вас. Уж стоит на Болоте, ждет.

Отповедь боярыни Морозовой великому государю всколыхнула бабье племя. Глядеть на Федосью ездили и в каретах, и на санках, и пешие приходили.

Боярыню, как сестрицу ее, монашенки Новодевичьей обители приносили в церковь на медвежьей шкуре. Феодора всю службу лежала, поднявши руку с двумя прижатыми друг к другу перстами.

Узнавши обо всем этом, Алексей Михайлович рассердился, указал привезти Морозову в город, в Хамовники. Поставить на дворе церковного старосты.

Вознегодовала старшая сестра государева, царевна Ирина Михайловна, надвинулась, как гроза:

– Почто, брат, бедную вдову мыкаешь с места на место? Нехорошо! Перед Богом тебе говорю – нехорошо сие! Ты бы хоть вспомнил службы Бориса Ивановича да Глеба Ивановича!

Багровым стал государь, но сказал, голоса не повышая:

– Добро, сестрица! Добро! Коли ты дятчишь об ней, скажу тебе. Готово у меня место супротивнице!

И, не дожидаясь, пока сестра уйдет, сам мимо нее пролетел не хуже бешеного быка.

Ирину Михайловну загривок братьин удивил. Такая шейка была когда-то. Золотую головку держала, будто кувшиночку. Ныне – выя дуролома. А голова – так и вовсе кочан.

Смерть Ивана Глебовича

Ох, пророки, пророки! Помалкивали бы… У Ивана Глебовича глаза его сокольи смертной пленкой подергивались. Матушку увезли из Москвы. Куда – одному царю ведомо.

К самому Ивану Глебовичу два раза на дню приезжал врач Лаврентий Блюментрост.

За лечение деньги запросил вперед. Поил снадобьями, кровь пускал.

У Ивана Глебовича все стало тоненькое: руки, ноги. Кормили-поили с ложечки, как дитятю.

Во всякий приезд немца Иван Глебович принимался плакать.

– Найн! – говорил Лаврентий. – Найн! Губы до ушей. Тогда – здоровье. Вот я. Смотри! Солнце! Ферштейн?

И сиял круглой мордой. Хаживал по комнате, разглядывал драгоценные оклады на иконах, чмокал, как боров.

– Где матушка? – спрашивал немца Иван Глебович.

Лаврентий опять показывал, что он – солнце.

– Мое дело – здоровье. Будь здоров – матушке радость.

Исчезал наконец. Ивана Глебовича смаривал сон.

И видел он себя в карете. С ним матушка, покойный отец, покойный дядя Борис Иванович. Возле Бориса Ивановича супруга его, покойница Анна Ильинична. Карета просторная, лошади несут быстро. А потом уж вроде и не лошади и карета не карета – корабль. Корабль покачивало, и видел Иван Глебович за окном облака и свет. Свет, свет…

– Да куда же мы? – спрашивал он дядюшку Бориса Ивановича.

А у того на устах улыбка ласковая, мудрая, но глаза глядят строго.

– К престолу.

Иван Глебович чувствовал, что его будят, но просыпаться не хотел. Не хотел из света в сумерки. Услышал мужской голос:

– Матушка твоя, государь Иван Глебович, шлет тебе благословение и поклон.

– Она в Боровске, – сказал вдруг больной и открыл глаза.

– В Боровске! В Боровске! – Перед постелью стоял Родион, племянник полковника Иоакинфа Данилова. – Не пугайся, Иван Глебович. Сидение там нестрашное, привольней московского. Мой дядя Иоакинф Иванович сотника Медведевского Александра Сазоновича в доме у себя потчевал. Боярыня Федосья Прокопьевна с матушкой Иустиньей затворены. Инокиня тоже за истинную веру страдает. Коли будет от тебя присылка, все им передадут, ибо жалость у стражей к боярыне да к соузнице ее – великая.

– Ивану скажи, Иван пошлет. – Болящий показал на губы.

– Что? – не понял Родион.

– Губы мешают. Губы у меня деревянные.

Испугался Родион, кинулся к Ивану, хозяину двора и дворни. Прибежал Иван, послали за Лаврентием. Иван Глебович снова в карете с батюшкой, с дядюшкой, с тетушкой плыл меж облаков…

– Матушка-то где? – спросил Иван Глебович Бориса Ивановича.

– Матушка твоя не допила еще чашу.

– А я? – И увидел в своих руках янтарный сосуд. Поглядел – сухо на дне. Показал дядюшке. – Все до капельки выпито.

– До капельки, – согласился Борис Иванович.

Приехал немец. Закрыл глаза умершему.

В тот же день, перед вечерней, с высокой паперти храма Покрова, что на бреге Москвы-реки, в Филях, пришлая странница кукушкой кричала. А когда нищая братия за шаловство такое принялась шпынять крикунью – объявила:

– Царь Вавилона свел в могилу Ивана Глебовича, сына великой блаженнейшей боярыни Федосьи Прокопьевны! Царя хулите!

И пошел слух по Москве: залечил царь света Ивана Глебовича до смерти.

Артамон Сергеевич собирался на доклад к великому государю.

Первое дело – Малороссия. Пришли важные письма. От гетмана Ивана Самойловича: на царское повеление приехать в Москву изъявлял усердное желание, но указывал на неприятельские замыслы и полную невозможность покинуть войско даже на малое время. Другое письмо из Запорожья от кошевого Лукьяна Андреева. Этот просил заступника Малороссии Артамона Сергеевича умолить великого государя, чтоб прислал для похода на Крым орду калмыков, чайки с хлебными запасами, с пушками, а еще вождя сечевиков, басурманам страшного воина, Ивана Серко. Ныне басурманы радуются, что их гонителя в войске нет, а потому сами промышляют над казаками.

Раздумывал, как подойти к государю, чтоб вернуть казакам их вождя.

Второе дело тоже приятное и тоже не без изъяна.

Приехал в Москву Николай фон Стаден. Привез трубача цесарской земли, из самой Вены. Четырех музыкантов прусской земли, при них семь разных струментов. С трубачом брат его притащился, поручик, – в службу просится. А вот комедиантов Стаден не привез… Но вроде и не оплошал: предъявил договор с магистром Фелтоном да Чалусом. Магистр обещал быть, как потеплеет, привезет двенадцать своих товарищей. Согласились жить в Москве без жалованья, а за каждую комедию просят по пятьдесят рублей на всех.

И рудознатца Стаден привез, доктора Яна Цыпера.

О театре Алексей Михайлович не забывает. Указал играть комедию 22 января, там же, в Преображенском.

Увы! Было и третье дело. Слухи.

Вся Москва шепчется: царь залечил молодого Ивана Глебовича до смерти – на богатства боярыни Морозовой позарился. Говорунов слышали в Филях, в Алексеевском монастыре, на могиле Пересвета и Осляби – в Симоновом, в Сретенском… В храме Ильи-пророка на Воронцовом поле юродивый начертал на снегу имя государево, а потом принародно обоссал. Промолчать бы, да у Башмакова свои соглядатаи. Может, уже и нашептали. Застал Артамон Сергеевич государя бодрым, веселым…

– Гора дел навалилась!

– Что за гора такая? – осторожно спросил Артамон Сергеевич.

– Расписываю именья Федосьины. Не жилось дуре… Ты ступай тотчас в башню, допроси хорошенько слугу Федосьина Ивана и супругу его. Жена мужа поклепала, попрятал-де золото боярское, цветные камни, сундук с серебром. – Царь глянул на Матвеева редким своим взором, пробирающим. – Дементий пытал их… Сам знаешь – медведь. Все у него по-медвежьи. Ты уж исхитрись. Треть казны тебе отдам.

– Великий государь, письма от гетманов, от войскового, от кошевого. Миколай фон Стаден воротился…

– Вот и слава богу! В башню, Артамон, поспеши. Врача смотри возьми. Пусть все болячки остудит истерзанному бедняге. Вином тоже попотчуй. Без мешканья ступай!.. – И сам же догнал, приобнял. – А в башне смотри не торопись. Надеюсь на тебя. Развяжи язык Ивану. Не все же такие, как Федосья!

Хочешь будущих царских ласк, умей и палачом быть.

Иван, один из управителей боярыни Морозовой, порадел рабски разоренному роду, попрятал казну. Жена Ивана в надежде на хорошую награду сказала «слово и дело». Виновность супруга она подтвердила, привела подьячих Тайного приказа в сад, где они закопали три сундука. Один с жемчужными убрусами, пеленами, с ожерельями-воротниками из яхонтов, другой с шубами Глеба Ивановича да Ивана Глебовича, третий с шубами, с ферязями самой Федосьи Прокопьевны, еще иконы и книги в драгоценных окладах. Но куда подевались камка, золотое шитье, часы, деньги?

Доля доносчицы с трех сундуков выходила немалая. Не задешево губила богоданного мужа и душу. Но бабу бесило, что Иван скрыл от нее клады с заветными ларцами: с казной Бориса Ивановича. Се был великий ценитель изумрудов, рубинов, редчайших сапфиров, алмазов.

Артамон Сергеевич в отместку за поганую службу поднял доносчицу на дыбу, а потом и огнем приказал жечь, ибо доносчику первый кнут.

В особом пристрастии следователя уличить было невозможно: доносчица могла скрывать клады ради собственной корысти.