Читаем без скачивания Производство пространства - Анри Лефевр

VI. 8

Можно привести множество примеров этого процесса; эмпирическое описание не доводит его до того уровня концептуализации, который позволяет увидеть в нем диалектику (конфликт). Вот еще один пример: быстро развивающиеся регионы и страны с легкостью уничтожают исторические пространства, рожденные ходом времени: дома, дворцы, военные или иные постройки. Стоит кому-то счесть произведение источником дохода или прибыли, как оно исчезает. Впоследствии, когда период ускоренного роста подходит к концу, те же страны открывают для себя возможности использовать пространства для культурного потребления, для самой «культуры», для туризма и досуга: этим индустриям уготовано большое будущее. Тогда в этих странах начинают ценой огромных затрат восстанавливать разрушенное в ходе «прекрасной эпохи». Недоуничтоженное «подновляют», затем создают имитации, копии, изобретают всякое «нео», восторгаются тем, что уничтожали в раже роста. Старые предметы обихода превращаются в редкие, ценные произведения искусства.

Возьмем пространство архитектуры и архитекторов, не придавая излишнего значения дискурсам об этом пространстве. В принципе можно предполагать, что архитектор, имея в своем распоряжении кусок или фрагмент пространства, выделенный из более обширного целого, примет его как «данность» и обработает в соответствии со своим вкусом и техническими возможностями, своими идеями и преференциями. Он получает свою часть и волен распоряжаться ею как угодно.

Однако на деле все обстоит иначе. Часть, отведенная архитектору (промоутерами или властями), зависит от расчетов, которые ему известны плохо, хоть он их иногда и предугадывает. Полученное пространство отнюдь не невинно. Оно состоит на службе у различных тактик и стратегий; оно – не что иное, как пространство определенного способа производства, то есть пространство капитализма, управляемое буржуазией. Оно состоит из «участков», «лотов», в нем заложено репрессивное начало в отношении ближайших сильных точек.

При этом глаз архитектора не более невинен и нейтрален, нежели участок, выделенный ему под застройку, или белый лист, на котором он сделает первый эскиз. «Субъективное» пространство архитектора нагружено вполне объективными значениями. Оно визуально, то есть сводится к документации, к изображению – к «миру изображения», противнику воображения. Эти редукции подчеркнуты и обоснованы линейной перспективой. Уже Громор[166] отвергал эти бесплодные тенденции, показывая, что они приводят к фетишизации фасада, объема, составленного из планов и обогащенного фальшиво-декоративными мотивами (лепниной). Редукция к частице, к изображению, к фасаду, который предназначен для того, чтобы видеть и быть увиденным, то есть вписывается в «чисто» визуальное пространство, влечет за собой упадок пространства. Фасад (видеть и быть увиденным) есть мерило социального положения и статуса. Клетка с фасадом – семейная клетка – превращается в типовой модуль обуржуазившегося пространства.

Что касается архитектурного дискурса, то о нем можно сказать следующее: он слишком часто карикатурно подражает дискурсу власти и строится на вере в «объективное» (научное) понимание «реальности» с помощью рисунков и чертежей. Этот дискурс уже не соотнесен с системой координат, с горизонтом. Он с легкостью (как у Ле Корбюзье) превращается в моральные рассуждения о правильном, о прямом угле и прямизне вообще, в иносказательный призыв к естественности (воде, воздуху, солнцу) в сочетании с самой жестокой абстракцией (геометрией, модульностью).

В пространственной практике современного общества архитектор пребывает в собственном пространстве. Он обладает репрезентацией этого пространства, связанной с графикой: белым листом, планами, развертками, срезами, изображением фасада в перспективе, модулями и т. д. Те, кто пользуется этим осмысленным, задуманным пространством, считают его истинным, несмотря на его геометрический характер (или благодаря ему): оно является предметной средой, самим предметом и локусом предметной реализации проектов. Его отдаленным источником служит линейная перспектива, выработанная в эпоху Ренессанса: неподвижный наблюдатель, застывшее поле восприятия, устойчивый визуальный мир. Главный критерий проекта, «бессознательно» обусловленного таким полем восприятия, – это возможность реализации: он проецируется на пространство архитектурной мысли, которая либо принимает его, либо отвергает. По этому каналу идет огромное количество репрезентаций, которые кто-то назовет «идеологическими» (но зачем прибегать к термину, обесцененному разного рода злоупотреблениями?); проект, заслуживающий рассмотрения, должен быть представлен в цифрах, рентабелен, внятно изложен, «реалистичен». Вопросы, касающиеся ближнего и дальнего порядка – окрестностей, «окружающей среды», соотношения личного и публичного, – априори снимаются или редуцируются. Сложившееся в результате практики поле допускает расчленение (разбивку на участки) и специализацию (функциональную локализацию). Более того, оно не сопротивляется этим операциям, легко поддается им и сообщает им эффективность. В таком пространственном поле, внешне нейтральном и объективном, в этом локусе знания без страха и упрека, обретают свое место разделение труда, разделение потребностей и предметов (вещей); они локализованы и доведены до разрыва между функциями, людьми и вещами.

Рассмотрим теперь пространство тех, кого именуют неудачным и обидным словом «пользователи» или «жители». Для их обозначения не существует даже определенных слов с сильной коннотацией. Пространственная практика превращает их в маргиналов даже на уровне языка. Слово «пользователь» какое-то неясное и подозрительное. Пользователь чего? Мы пользуемся как одеждой, автомобилями, так и домами; мы их потребляем. Что такое потребительная стоимость по сравнению с меновой стоимостью и ее импликациями? А что значит слово «жители»? Оно обозначает всех и никого. Элементарные требования (обездоленных) «пользователей» и (маргинализированных) «жителей» с трудом поддаются выражению, тогда как знаки их положения существуют во множестве и зачастую бросаются в глаза.

Пространство пользователя переживается, а не репрезентируется (осмысляется). По отношению к абстрактному пространству компетенций (архитекторов, урбанистов, планировщиков) пространство перформаций, совершаемых пользователями в повседневности, является пространством конкретным. А значит, субъективным. У этого пространства «субъектов», а не расчетов, пространства репрезентации, есть источник: детство с его испытаниями, достижениями и недостачами. Переживаемое пространство несет на себе печать конфликта между неизбежно долгим и трудным взрослением – и незрелостью, сохраняющей в неприкосновенности все изначальные ресурсы и запасы. В таком пространстве с большей или меньшей силой утверждает себя «личное» – в конфликте с публичным.

Однако можно себе представить, в качестве опосредующего, переходного этапа, такое положение вещей, когда главенствующую роль играют конкретные пространства – наполовину публичные, наполовину личные, места встречи, прохода и перехода. Это позволило бы диверсифицировать пространства, снизить (относительно) функциональную дискриминацию. Соответствующие локусы могли бы подразделяться на фиксированные, полуфиксированные, мобильные и вакантные. Действительно, одно из центральных мест среди противоречий принадлежит противоречию между временным и устойчивым (между Жилищем и Бродяжничеством, в терминологии Хайдеггера). Если труд, в том числе определенная часть домашнего производства (готовка), требует устойчивых локусов, то ни сон, ни игра не предъявляют таких требований; здесь Запад мог бы поучиться у Востока с его обширными пустыми пространствами, низкой подвижной мебелью.

Фасад на Западе по-прежнему управляет пространством. Мебель – такая же тяжелая и неподвижная, как дом, недвижимость, – имела и имеет фасад, обращенный к частному пространству и господствующий над ним: зеркальный шкаф, буфет, ларь. Мобилизация, подвижность «личного» пространства позволила бы восстановить в правах тело и вывести на свет противоречия пространства. Пространство как локус субъектов может быть названо «ситуационным» или «реляционным»; однако эти определения или детерминации относятся скорее к социологическому содержанию, чем к характеристикам пространства как такового.

Восстановление в правах тела – и в первую очередь пространства чувств, пространства слова, голоса, обоняния, слуха. Всего не-визуального. Не сексуальности и секса как таковых, по отдельности, но сексуально окрашенной энергии – нацеленной на растрачивание в соответствии с определенными ритмами…