Читаем без скачивания Миграции - Игорь Клех

Этот же парк сделался местом последней ссылки Ильича и его «единоверцев», Карла Маркса с Димитровым, снятых с постаментов в центре города. Место их сходки у уцелевшей «Доски почета» окружают странного вида деревца, изумившие меня когда-то в Германии. Их крона имеет вид корневищ: садоводы додумались выдергивать крошечные саженцы и втыкать обратно в землю в перевернутом виде. Бедному растению остается либо засохнуть, либо еще раз выпустить корни (каждый, кто весной ставил ветку вербы в воду, мог наблюдать, как это происходит). Вынужденное соседство на одном пятачке с окаменелыми преобразователями человечества этих по-своему красивых карликовых деревьев привело меня в восторг. Хотя кишиневцы уверяли меня, что это их карликовая шелковица и просто она так выглядит. Они правы или я — не суть важно. Произвольно или непроизвольно, но жизнь сделала красивый ход.

Если подняться по описанной выше лестнице, вы окажетесь в старой верхней части города, дающей представление, как выглядел зажиточный Кишинев между двумя мировыми войнами (потому что были еще и трущобы в подтопленной зловонной низине). Это тенистые улицы и преимущественно двухэтажные дома, с дворами, палисадниками и крыльцом, выходящим на тротуар. Даже ветхость большинства строений не мешает ощутить очарование города неторопливого, созданного для удобства жизни и соразмерного человеку. И это то, за что любили его не только местные жители, но и сильные мира сего, делая городу «царские» подарки. О Брежневе уже упоминалось. Но и Александр I, побывавший здесь после включения Бессарабии в состав своей империи (до того Кишинев числился монастырским селом с населением в 7 тыс. человек, живущих в глинобитных мазанках, крытых камышом), сразу же поинтересовался: а отчего это у вас нет городского сада? Находчивая жена наместника отвечала: «Вашего приезда дожидались, Ваше Императорское Величество, чтоб Вы нам указали для него лучшее место». Так Кишинев обзавелся городским садом, ставшим позднее парком Пушкина, а теперь Стефана Великого — воинственного Штефана чел Маре, первого и, кажется, единственного независимого молдавского господаря, великого князя то есть (когда Византия уже пала, а османы еще не пришли). Аналогичную фразу молва приписывает гостившей здесь Фурцевой: все замечательно, но почему в вашем городе нет цирка (оперного театра, органного зала)?! Но не только она, советский министр культуры, пыталась таким образом угодить высокому «патрону» города, занявшему кресло генсека в Москве. После двух разрушительных землетрясений Кишинев сделался общесоюзным полигоном монолитно-бетонного строительства. Специалисты со всей страны сразу получали государственные квартиры в молдавской столице — и город вздымался как на дрожжах. Но особенно отчего-то гордились здесь жилыми домами из котельца, твердеющего на воздухе местного известняка. Если его не чистить раз в три года наждаком, из белого он становится грязно-серым — как парусиновые штаны Остапа Бендера, спутавшего пыльный Бобруйск с Рио-де-Жанейро. Расплата последовала. Бендера обобрала на днестровском льду румынская сигуранца, а на воспетые Софией Ротару белокаменные хрущобы Кишинева в наши дни тяжело смотреть.

Кишинев, — обветшавший, «совковый» и парадный, многонациональный и безалаберный, испещренный сегодня броскими вывесками и надписями на латинице — поразительно похож на плод воображения Великого Комбинатора, придуманного двумя веселыми одесситами. А вся остальная Молдавия сделалась похожа… на мотоцикл с коляской: ни то ни се. Потому что до половины взрослого населения страны сегодня гастарбайтеры. Заработанные на стороне деньги поступают сюда, тратятся и крутятся (особенно это видно в Кишиневе, где потребительские цены почти не отличаются от московских), но отчего-то крутятся вхолостую.

И все же самый большой подарок будущим молдаванам сделал древнеримский император Траян, завоевав их и создав Дакию. Два века спустя та развалилась, но с тех пор предки молдаван заговорили на одном из языков романской группы, что породнило кишиневцев с римлянами, парижанами, мадридцами и даже обитателями пресловутого Рио-де-Жанейро. После обретения независимости молдаване получили редкую возможность совершенствовать собственную версию латыни на сельхозработах в других странах.

Наталкиваясь повсюду в Кишиневе на вывески «Alimentare», я усиленно думал: ну же, Ватсон, прикинь, что за ними может скрываться? Мне хотелось решить эту задачу логически, и я угадал: конечно же продмаги! Это и есть те заведения, на которые работает молдавская экономика. А куда еще с таким товаром сунешься, если он не доведен до кондиции? С вином, часто неплохим, но с неустойчивыми характеристиками, — и всем остальным таким же. Разве что в Россию. Есть еще работящие руки, но и этого тоже оказывается мало. Молдаване, народ беззлобный, злятся, потому что сами не понимают, что с ними произошло и продолжает происходить — кто кукловод? Интеллигенция настроена прорумынски (язык-то один, писатели общие), а вот народ попроще «голосует» ногами (как гастарбайтеры), языком (все более замусоривая речь непереваренными русскими словами) и «за коммунистов» (а где они эти коммунисты? Взявшие сегодня верх хоть в батраки не отдадут нищей Румынии — в селах еще помнят, как это выглядело лет 70–80 назад). Такой вот «капиталистический застой», упирающийся в отсталость технологий, когда деятельная воля населения ослаблена застарелой привычкой к вину с раннего детства. Бабки в селах и сегодня бранят своих взрослых городских дочерей: «Что ты ребенку сырую воду даешь — что, в доме вина нету?!» При том что даже в лучших домашних винах с густым вкусом присутствуют следы остаточного брожения. Водка выставляет пропащего человека напоказ, а такое вино мягко обволакивает и вводит в расслабленное состояние. Поэтому молдаванский мелос — музыка, пение, танцы — всегда с «подскоком», чтоб не позасыпали, этакий «техно-фольк». Часть городской молодежи сегодня «подсела» на пиво, все же не одурманивающее так, как невыдержанное молодое вино. Молдаване научились варить светлое пиво вполне приличного качества.

Город лучше всего узнавать через людей, но для начала стоит затеряться в нем одному — и найтись. На третий день я измерил весь центр Кишинева шагами во всех направлениях и остался доволен уловом впечатлений. Начал с городского сада с опекушинским бюстиком Пушкина в натуральную величину на столбе, гласившем: «Ку лира нордикэ…» — «Где лирой северной пустыни оглашая, скитался я…». Установлен он был еще в 1885 году. На такой памятник, как в Москве или Петербурге, собранных горожанами средств не хватило, но Кишинев стал третьим городом, почтившим память опального поэта, сравнивавшего себя с Овидием. Разница только в том, что Пушкина сослали на юг, а Овидия на крайний север (древнеримского поэта потрясали замерзшие реки, но он так и не смог привыкнуть к замерзавшему в кувшинах вину, что не мешало придунайским варварам колоть его и грызть).