Читаем без скачивания Негасимое пламя - Катарина Причард

Катарина Сусанна Причард

Негасимое пламя

Томная сила жизни моей,Приди же с оружием или с цветами,С позором иль славой грядущих днейИ жизнь преврати в негасимое пламя.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава I

Дождь шел всю ночь. Временами внезапные ливни обрушивались на дом и сад. С земли поднимался туман. В тусклом свете луны, пробивающемся сквозь облака, дом казался мрачным и осиротевшим, таким же мрачным и осиротевшим, какими были в тот день все его обитатели.

Старинный дом с узкими белыми верандами и сизой шиферной кровлей смутно вырисовывался среди темных деревьев призраком былых времен. Его построил дед Клер и назвал «Элуэра» — блаженная обитель! Давид приобрел его для Клер, как только неожиданно упрочилось их семейное благосостояние. Дом был в ту пору уже необитаем. Он стоял в запущенном и заглохшем фруктовом саду, и только у ворот, как патриарх, высился одинокий эвкалипт. Стоило немалых денег восстановить заброшенную усадьбу. Клер сама устроила и обставила их жилище, стремясь сделать его удобным для Дэвида, себя и их молодой семьи.

Много трагедий хранил старый дом, но ни одна из них не была столь жестокой, как та, что обрушилась на него сегодня, думал Давид, сокрушенный горем, не покидавшим его ни на минуту.

Он вышел в сад за час до рассвета, чтобы на свежем воздухе найти хоть немного успокоения от душевной муки. Гонимый тоской, он все шагал и шагал по тропинке сада; неотступная, невыносимая боль снедала его душу и тело. И немой крик рвался из его отцовского сердца, — крик другого, когда-то страдавшего отца:

«Сын мой, сын мой! О кто дал бы мне умереть вместо тебя!» [Слова царя Давида, получившего весть о смерти сыпи (Библия, Вторая книга Царств, гл. 18).]

Перед его глазами вспыхивали и гасли строки на желтом телеграфном бланке; «С прискорбием извещаем… младший капрал Роберт Ивенс… третьего батальона австралийского королевского полка… пал в бою 15 февраля». В его мозгу запечатлелись только эти слова; их было достаточно, чтобы сразить его, мужчину, и тем более женщину, такую как Клер, все силы и помыслы которой были отданы семье: ее не интересовало ничто, выходящее за пределы их усадьбы. Вид сына в военной форме приводил ее в ужас. Опа умоляла его не уезжать в Корею.

— Ну, что нам до них, Роб? — говорила она. — Пусть эти люди сами решают свои дела. Так глупо с нашей стороны вмешиваться! Я не могу и подумать, что тебе придется убивать чьих-то сыновей или что они будут стараться убить тебя!

Тщетная, наивная просьба! Как он смеялся над ней! Как был молод и уверен в себе! Здоровый паренек с ярким румянцем и золотисто-рыжими, как у матери, волосами. И как гордился он нашивкой на рукаве, воодушевленный предстоящими военными подвигами! А теперь он мертв, мертв, а она сломлена горем.

Это была первая утрата в их семье. До сих нор их всех объединяло чувство беззаботной любви и ласковой снисходительности к слабостям друг друга. Они были такими разными, его дети — Нийл, Миффанви, Роб и Гвен — и каждый из них шел своим путем, с присущей Hit всем независимостью и упорством. Нийл, молодой врач, первый год практикующий в городской больнице, Миффанви — секретарь профсоюза портовых рабочих и Роб, неожиданно сменивший перо журналиста на солдатскую винтовку. Гвен нравилась ее работа в детском саду, но она твердо решила взять от жизни свою долю счастья, что бы это ни означало.

Дэвид, как главный редактор и коммерческий директор газет «Дейли диспетч» и «Уикли баджет», предоставил сыну для начала работу в «Диспетч». Роб сразу же почувствовал себя в журналистике как в родной стихии, быстро и без колебаний приняв на веру направление газеты.

Миффанви и Роб часто спорили между собой, и Мифф называла его взгляды «косоприцельными». У Роба не находилось достаточно аргументов, чтобы опровергнуть сестру. Он не мог отмести ее доводы против его отъезда в Корею с той же легкостью, как доводы матери. И чтобы сразу со всем покончить, записался в армию добровольцем, ничего не сказав в семье. С Мифф они тотчас же бурно поссорились, но затем, подобно влюбленным, быстро помирились.

Дэвид понимал, что в то время он не учел всех обстоятельств. Он был тогда по горло завален работой — писал передовые статьи в поддержку решения Совета Безопасности, не задумываясь над тем, что это решение противоречит уставу ООН; военное вмешательство в дела Кореи могло оказаться преждевременным, ошибочным, неблагоразумным. Теперь он знал, что так оно и было. Именно это и мучило его. Почему он не помог сыну разобраться в причинах этой войны? Сейчас ему было ясно, что он попросту закрывал глаза на истинное положение вещей, ему не хотелось признать, что кризис в Корее был спровоцирован в интересах внешней политики США. В жертву этим интересам и была принесена жизнь его сына. Да, бремя моральной вины лежит на нем! Он не может избежать сознания ответственности за смерть Роба. Эта мысль терзала его невыносимо. И еще тяжелее становилось ему от того, что он вообще уклонился от расследования фактов и не рассказал людям всей правды о Корее.

Письма Роба из Кореи побудили Дэвида внимательнее познакомиться с событиями, приведшими к вмешательству Соединенных Штатов в пограничную стычку между Севером и Югом, и с позицией Организации Объединенных Наций, поддерживавшей американскую интервенцию. Он был удивлен, узнав, что Соединенные Штаты начали военные действия прежде, чем состоялось решение Совета Безопасности.

Мальчик, разумеется, ничего не знал об этом, хотя и слышал кое-что о закулисной стороне корейских дел от Мифф. После первых же недель боев и походов по опустошенной земле героическое приключение обернулось «грязной и кровавой авантюрой».

Отрывки из его писем проносились перед мысленным взором Дэвида, как листья, гонимые ветром по дорожке сада.

«Ничего страшнее нельзя себе и представить! Просто ад какой-то! Одни части отступают, другие стягиваются к фронту, деревни разрушены, повсюду убитые и раненые. Трупы, разлагающиеся на рисовых полях, исковерканные танки у обочин, толпы бездомных и голодных крестьян на дорогах, вереницы оборванных, полуголых пленных, которых гонит по снегу вооруженная стража…»

«Хуже всего то, что «гукам» мы, по-видимому, вовсе не нужны. Они любят нас не больше, чем мы их. Янки говорят: «Хороший гук — это мертвый гук!..»

«Сегодня утром в кустах, возле нашего укрытия, пела какая-то птица. Боже, как можно жить и тем более петь в этом удушающем дыму и трупном смраде!..»

«Эта местность, верно, когда-то была красивой. Порою, в дозоре, вдруг увидишь долину, не тронутую войной, несколько крытых соломой хижин, зеленые пятна земли, засеянной злаками, фруктовые деревья с пожелтевшими листьями. Но чаще всего перед нами картина войны — вывороченные деревья, сожженные селения».

«Голубое небо сегодня вызвало у меня тоску по дому…»

«Сейчас ночь и звезды такие чудесные! Они смотрят на нас так тихо и мирно. И становится стыдно за то, что мы здесь делаем, мы, чужеземцы, пришедшие в эту страну, чтобы убивать и уничтожать все на своем пути…»

«Начинаю думать, что ты права, Мифф. Мне следовало сперва узнать, что представляет собой эта война, а потом уж решать, стоит ли отправляться на нее. Скажи отцу, что я еще посчитаюсь с ним, когда вернусь домой! Почему он не открыл мне глаза на то, что здесь творится? А ведь тем, кто идет на войну, не худо бы знать, почему женщин и детей сжигают заживо напалмовыми бомбами!»

Дэвид попытался отогнать от себя воспоминания о письмах Роба. Было невыносимо думать о том, что пришлось мальчику выстрадать. Сердце его разрывалось от муки. Да, теперь уже все равно ничем не поможешь! И все же он вспомнил, что еще несколько месяцев тому назад ему удалось пролить свет на истинное положение дел в Корее. Тогда он отважился перепечатать в своей газете отчет американского военного корреспондента, присланный непосредственно с фронта. Джон Осборн рассказал «грязную историю о грязной войне», отозвавшись о ней, как о «страшной и отвратительной».

Дэвид считал, что эта статья, которая произвела на него впечатление своей честностью, сломала барьер цензуры, установленный Верховным командованием.

Корреспондент «Диспетч» почти ничего не присылал, кроме официальных сообщений. Но от людей, которым удавалось получать информацию с театра военных действий, он знал, что аккредитованные при штабах военные корреспонденты возмущены тем, что их отчеты безбожно кромсаются и передаются с таким опозданием, что теряют всякий интерес, прежде чем попадут на стол к раздраженному редактору.