Читаем без скачивания Бездомные - Стефан Жеромский

Стефан Жеромский

Бездомные

Часть первая

Венера Милосская

Из Булонского леса, куда он ездил по окружной железной дороге, Томаш Юдым возвращался в свой квартал Елисейскими Полями. Он медленно тащился, шаг за шагом, чувствуя, как от жары становятся все тяжелей его пиджак и шляпа. Настоящий потоп солнечного света заливал все кругом. Над устремленной вдаль перспективой зданий, бросающихся в глаза, если смотреть от Триумфальной Арки, висела тонкая розовая пыль, она начинала уже как ржавчина въедаться даже в прелестные, светло-зеленые весенние листочки, даже в цветы декоративных растений. Запах акации несся, казалось, со всех сторон. На мостовой, под деревьями, под стенами домов, в водосточных канавах – всюду лежали ее белые цветочки с красноватой, будто уколом смерти окровавленной сердцевиной. Беспощадная пыль незаметно их засыпала.

Приближался час великосветских прогулок. Елисейские Поля уже начинали сотрясаться от движения карет. По деревянной торцовой мостовой шел однообразный гул, словно далекий говор огромной фабрики. Проносились лоснящиеся красавцы рысаки, поблескивала упряжь, сверкали кузова и спицы легких колясок, и неслись, неслись, неслись без устали весенние женские наряды чистых и разнообразных тонов, вызывающих представление о прелестной девственности. Время от времени из массы проезжающих особ выделялось одно какое-нибудь лицо – хрупкое, утонченное, до того неимоверно прекрасное, что один вид его был лаской для глаз и нервов, исторгал из груди растроганный вздох о счастье и уносил его с собой, исчезая в мгновение ока.

Юдым нашел свободный краешек скамьи под тенью каштанов и, испытывая большое удовлетворение, уселся подле старой усатой няньки и двоих детей. Сняв шляпу и уставив глаза в поток выездов, катящихся серединой улицы, он медленно остывал. На тротуарах становилось все больше изысканно одетых людей – сверкающих цилиндров, светлых пальто, жакетов. Старая бабища с хитрыми глазами ввела вдруг в нарядную толпу молоденького козленка с белой как снег шерстью. Стайка детей следовала за козленком, выражая ему свое поклонение взглядами, жестами и тысячами возгласов. Потом огромный краснорожий оборванец пронесся как помешанный, хрипло выкрикивая результат последних конских бегов. И снова ровно, спокойно, чарующе плыл по тротуарам людской поток, а его стремнина неслась посредине улицы, увенчанная пеной чудесных, невесомых, издали кажущихся голубовато-зелеными тканей.

Каждый распустившийся лист бросал на белый круглый гравий свое отчетливое отражение. Тени эти медленно передвигались, как малая стрелка по белому циферблату. Скамьи заполнились народом, а тень уже успела покинуть занятое Юдымом место и уступить его водопаду все расплавляющих солнечных лучей. Другого убежища нигде поблизости не было, и доктору волей-неволей пришлось встать и тащиться дальше, к площади Согласия. Нетерпеливо выжидал он, когда можно будет прорваться сквозь водоворот карет, колясок, фиакров, велосипедов и пешеходов на повороте главного русла, идущего от бульваров к Елисейским Полям. Наконец он добрался до обелиска и направился в глубь сада Тюильри. Там было почти пусто. Лишь возле скучных прудов резвились бледные дети, да в главной аллее несколько мужчин в рубашках играли в теннис. Пройдя парк, Юдым повернул к реке, чтобы, держась в тени домов, добраться до маленькой площади перед церковью Сен-Жермен л'Оксерруа, где легче было захватить место на империале. В это мгновение в мыслях его возникла пустая холостяцкая квартира, далеко, на бульваре Вольтера, где он вот уже год ночевал, и это воспоминание исполнило его отвращением к пустым стенам, пошлой обстановке, к непреодолимой чужеземной скуке, которой веет из каждого угла. Работать ему не хотелось, идти в клинику – ни за что на свете.

Он очутился на набережной Лувра и с ощущением блаженства в затылке и спине остановился под тенью первого же каштана на бульваре. Его сонный взгляд скользил по грязной, почти черной воде Сены. И пока он так торчал тут наподобие фонарного столба, в его сознании вдруг зажглась словно извне занесенная в голову мысль: почему бы мне, черт побери, не пойти в этот самый Лувр?

Он повернулся на каблуках и вошел в большой двор. В прильнувшей к толстым стенам тени, погружаясь в нее, словно в водную глубь, он добрался до главного входа и очутился в прохладных залах первого этажа. Вокруг стояли древние изваяния богов, одни огромные, другие в натуральную величину, но почти все с безбожно поврежденными руками и носами. Юдым не обращал внимания на этих разжалованных властителей мира. Он останавливался иногда перед тем или другим, но по большей части тогда, когда ему бросалось в глаза какое-нибудь забавное искажение божественных форм. Больше всего его привлекал отдых в полной прохладе и вдали от шума парижской улицы. Поэтому он искал не столько шедевров, сколько скамьи, на которую можно бы присесть. После долгих странствий из зала в зал, он нашел таковую на углу двух пересекающихся длинных галерей, предназначенном для приюта Венеры с острова Милос.

В уголке, образующем как бы небольшую комнату, освещенную одним окном, на невысоком пьедестале стоит торс белой Афродиты. Шнур, обшитый красным плюшем, не дает к ней подойти. Юдым уже видел эту чудесную статую, но не обращал на нее внимания, как, впрочем, и на другие произведения искусства. Теперь, найдя у стены удобную скамейку, он стал для препровождения времени смотреть в лицо мраморной красавицы. Голова ее была обращена к нему, и мертвые глаза, казалось, глядели. Склоненное чело выделялось из мрака, и брови сдвинулись, как будто она стремилась рассмотреть что-то. Юдым в свою очередь всматривался в нее и лишь теперь заметил маленькую, чуть заметную складку между бровями, которая создает впечатление, будто эта голова, эта в сущности каменная глыба – мыслит. С проникновенной силой всматривается она в простирающийся вокруг мрак и разрывает его ясными глазами. Вперила очи в тайники жизни и чему-то в ней шлет улыбку. Напряжением беспредельного и чистого разума она достигла полного знания, увидела вечные труды и дни на земле, увидела ночи и текущие в их мраке слезы. С белого чела богини еще не успело сойти мудрое раздумье, а между тем ее мечтательные губы благоухают великой девственной радостью. В их улыбке обожание. Обожание счастливой любви, свободного духа и свободного тела в жизни всей безгрешной природы. Обожание напряженной силы чувственного восторга, не притуплённого еще. ни трудом, ни горестью – этими несчастными сестрами. Улыбка богини издали приветствует приближающегося. Она влюбилась в прекрасного смертного, Адониса… Чудесные грезы первой любви расцвели в ее лоне, как цветок амариллиса о семи лепестках. Ее стройные, узкие, круглые плечи приподняты, девственная грудь дрожит от вздоха… Долгому ряду веков, который отшиб ей руки, избороздил прелестные плечи рубцами, не удалось уничтожить этот вздох. Так она стояла в полумраке, «восстающая из пены морской», Анадиомена небесная, пробуждающая любовь. Ее непокрытые волосы были стянуты в красивый узел, «krobylos». От смуглого овального лица веяло неописуемым очарованием.

Всматриваясь все пристальнее в это задумчивое чело, он лишь теперь понял, что перед ним изображение богини. Это была Афродита, сама пенорожденная. И невольно приходила в голову нескромная легенда о том, что причиной этой пены на водах был Уран. А между тем это не была Пандемона, это не была даже ни Гефестова жена, ни возлюбленная Анхизеса, это был лишь светлый и добрый символ жизни, дочь неба и дня…

Юдым, погруженный в свои мысли, не обращал внимания на проходящих мимо людей. Их было, впрочем, немного. Он очнулся, лишь услышав в соседнем зале несколько фраз, произнесенных по-польски, и обернулся на этот звук с резко неприязненным чувством, уверенный, что приближается кто-нибудь из «польской колонии», кто-нибудь, кто усядется рядом и похитит у него эти минуты раздумья о прекрасной Венус. Он был приятно удивлен, увидев «непарижские» лица. Их было четверо. Впереди шли две барышни-подростка, старшей из них могло быть лет семнадцать, вторая была года на два моложе. За ними тяжело двигалась весьма увесистая дама, пожилая, седовласая, с крупным, все еще красивым лицом. Рядом с этой матроной шла барышня лет двадцати с небольшим – голубоглазая темная брюнетка, стройная и прелестная. Все они остановились перед скульптурой и молча ее рассматривали. Слышалось лишь тяжелое, сдерживаемое сопение старой дамы, шелест шелка, раздающийся при каждом движении молодых девиц, да шорох страниц Бедекера,[1] перелистываемых старшей барышней.

– Все это прекрасно, сердце мое, – обратилась к ней матрона, – но я должна сесть. Ни шагу больше! Стоит ведь поглядеть и на эту госпожу. Так… А кстати, здесь есть и скамейка.

Юдым встал со своего места и медленно отошел на несколько шагов, как бы желая осмотреть статую с другой стороны. Дамы вопросительно взглянули друг другу в глаза и понизили голос. Только старшая из барышень, занятая Бедекером, не заметила Юдыма. Толстая старушка энергично села на лавку, вытянула ноги и на какие-то, произнесенные шепотом замечания своих юных спутниц ответила также шепотом – тем особым, свойственным пожилым дамам шепотом, который в случае надобности, если дистанция невелика, может заменить собой телефонный разговор.