Читаем без скачивания Золото прииска «Медвежий» - Владимир Першанин

Владимир Першанин

Золото прииска «Медвежий»

Лагерные бараки смотрели на меня черными квадратами выбитых окон. Дощатые крыши были покрыты толстым слоем ярко-зеленого мха. Доски кое-где провалились внутрь, часть из тех, что с краю, сорвало ветром, и наружу торчали потемневшие лиственничные стропила. Чтобы добраться до ворот лагеря, мне предстояло пересечь лагерное кладбище на бугре, метрах в трехстах от ограждения. Талая вода и дожди успели прорыть глубокие, заросшие травой канавы.

Большинство могил осели и почти сравнялись с землей. Над бугорками кое-где торчали колышки с прибитыми к ним нестругаными досками. Различить надписи на них было уже невозможно. Четыре десятка лет полностью стерли память о людях, умерших или убитых в Якутлаге ЛБ-162/08, который когда-то обслуживал прииск «Медвежий».

Карабин натер плечо, и я перевесил его на другое. За последние дни я видел достаточно смертей и, по существу, сам был в западне, вырваться из которой у меня почти не оставалось шансов. Нервы были на пределе, я вскидывал оружие, услышав любой подозрительный звук. Старое зековское кладбище еще больше нагнетало напряжение.

Здесь хоронили с сорок второго года по пятьдесят восьмой. Несколько сотен могил покрывали вершину и склоны холма. Я невольно ускорял шаг и снова останавливался возле очередного бугорка. Когда-то очень давно я отсидел в этом лагере год. Здесь, на кладбище, лежали люди, которых я знал, и некоторые из них были мне близки.

Часть могил разрыли песцы и лисы — из-за вечной мерзлоты хоронили мертвецов неглубоко. Желтая берцовая кость валялась возле вбитого колышка. Рядом лежали кости поменьше и кирзовый ботинок с оторванной подошвой. В другом месте я увидел грязно-серое полушарие черепа. Канава, промытая водой, вынесла на поверхность останки еще нескольких человек: черепа, россыпь костей, клочья истлевшей лагерной одежды.

Я спустился по склону и зашагал вдоль двойной ограды, по-прежнему опоясывающей лагерь. Ржавая колючая проволока частыми рядами шла от столба к столбу, и перебраться сквозь ограждение было так же невозможно, как и сорок лет назад. Ничего не скажешь — лагеря тогда строили на совесть.

Через каждые тридцать метров висели жестяные рефлекторы, в которых когда-то торчали мощные электролампы, освещавшие по ночам ограждения и запретную полосу. Я сам вешал эти лампы и помню их мертвенно-желтый свет, сжатый в шар клубами стылого и плотного зимнего воздуха. Зимой здесь частенько зашкаливало за пятьдесят градусов — самое место для кающихся грешников.

Я подошел к воротам. Бревенчатая сторожевая вышка покосилась, нависнув над трухлявой крышей КПП. Одна половина ворот была выбита и отброшена в сторону, другая широко распахнута.

Я медленно шел через лагерь. Когда-то здесь все было вытоптано тысячами башмаков и сапог, теперь повсюду поднималась еловая и березовая поросль. Одна береза росла прямо из окна барака, вымахнув высоко над двухскатной дощатой крышей. Ломкая сентябрьская трава, тронутая первыми заморозками, уже полегла и хруст ее под сапогами был единственным звуком в заброшенном мертвом лагере.

Мне нечего было здесь делать. Я мог выйти к прииску и реке более коротким путем. Но я упрямо шагал через лагерь, мимо трухлявых обомшелых бараков, сумевших пережить тех, кто в них когда-то обитал.

Прииск «Медвежий» опять входил в меня, восемнадцатилетнего зека по кличке Малек. Я чудом вырвался отсюда в пятьдесят восьмом году. Спустя тридцать восемь лет меня снова затолкали сюда. И я снова пытался вырваться из западни…

Часть первая. Сны «Медвежьего» 

1

Апрель на «Медвежьем» — еще не весна. К утру длинный полупустой барак выстывал до нуля, хотя всю ночь топились две кирпичные, обмазанные глиной печки.

Разбуженные ударами железяки о металлический рельс, вокруг меня копошились полусонные люди, торопливо натягивая на себя фуфайки, валенки, сворачивая и прикуривая у печек первые, самые сладкие и дурманящие самокрутки. Движения у всех убыстренные, и не от того, что нас кто-то сильно подгоняет, — просто это единственный способ согреться. Да и бригадиры не дают чухаться, надо строго к определенному времени поспеть в столовую.

В тот год нас часто кормили пшенкой, затхлой от многолетнего хранения, с хрустящими на зубах красными зернышками проса. Пшенку, наверное, списали с каких-то военных складов, но для нас она была сущим кладом. Это было куда лучше, чем каша из сизой, совершенно безвкусной ячневой крупы. Пшенку добавляли и в обеденную рыбную баланду, где плавали лохмотья почерневшей за зиму квашеной капусты, и похлебка получалась довольно сытной.

Я торопливо выскребал алюминиевую миску. Рядом со мной так же быстро расправлялся с порцией каши-размазни мой товарищ и напарник Мишка Тимченко по кличке Кутузов. Он был долговяз, широк в кости, и огромные лапы почти на четверть торчали из коротких рукавов засаленной и жесткой, как кирза, телогрейки. Нас всех недавно стригли, но Мишкины волосы упрямо и быстро отрастали вновь, покрывая голову светло-русой шапкой кудрей.

Гармонь Мишке — и вот он первый парень на деревне! Но гармонь Мишкина осталась далеко отсюда, а на грязно-белом прямоугольнике синел жирно выведенный химическим карандашом семизначный зековский номер. У Тимченко хороший, по-деревенски мягкий характер. За восемь месяцев моего пребывания на «Медвежьем» мы с Мишкой крепко подружились.

На дне алюминиевой выщербленной миски осталось несколько крупинок пшена. Я пересилил себя, чтобы не вылизать их. От этой привычки меня отучил наш бригадир Иван Олейник. Но для вечно голодного Тимченко и эти крупинки значили слишком много. Влипнув в миску, он старательно вычистил ее языком. Смахнул в рот невидимую крошку с рукава и, вздыхая, поднялся с длинной, отполированной зековскими штанами, скамейки.

Через полчаса весь лагерь выстроился на плацу на утренний развод. Пар от дыхания облаком поднимался над рядами людей, одетых в одинаковые черные телогрейки, такого же цвета ватные штаны и шапки.

— Лагерь, смирно! Равнение на сер-р-редину!..

Развод обычно проводил сам «хозяин», полковник Нехаев, здоровенный дядька с багровым лицом хорошо выпивающего мужика. Начальник опер-части капитан Катько, затянутый в аккуратно пригнанную шинель, тянулся на носках, и от этого казался еще выше своего и так высокого роста. Кроме него, в шинелях и сапогах стояли еще два-три лейтенанта. Остальные офицеры, одетые в полушубки и валенки, на весеннюю форму переходить не торопились, зная, что морозы будут заворачивать до конца апреля.

Ночь в лагере прошла без происшествий, если не считать того, что в лазарете умер старый зек, а возле седьмого барака случилась небольшая потасовка, за что двое зеков были посажены в штрафной изолятор.

Распределение нарядов по утрам — штука для каждого заключенного очень важная. Неизвестно, что там за вчерашний день перетерло в своих канцеляриях начальство и в какой список перекинут тебя сегодня. Бывало сплошь и рядом — спокойно ложишься спать, занимая блатную должность каптера или санитара, и не знаешь, что чья-то начальственная рука уже свергла тебя с высот, и плетешься ты на прииск долбить шурфы или катать тяжеленные тачки с каменной породой.

Мы с Мишкой за такие вещи не переживали. Если повезло, так повезло! У обоих сравнительно редкие для лагеря специальности — дизелисты. И объект у нас один и тот же: залитый соляркой пятачок между лагерными воротами и кладбищем, с внешней стороны ограды.

На толстых лиственничных колодах стояли три тракторных двигателя СТЗ. Один из них постоянно работал, давая для лагеря электричество, второй стоял, готовый подменить заглохшего собрата, а с третьего дизеля мы снимали железяки для ремонта первых двух.

Бригада наша считалась расконвоированной. Днем нас никто не охранял. Лишь изредка прибегал пом по тылу майор Макаров и, убедившись, что двигатель исправно молотит, снова исчезал по своим делам. Никто нас не караулил, но и бежать было некуда. Кругом, на многие сотни верст — тайга, бурелом, а к северу — тундра и океан.

Время на разводе тянется нудно. Минут десять я наблюдал за серой взлохмаченной вороной, которая ковырялась клювом в банке из-под тушенки. Банка валялась у подножия вышки за первым рядом колючей проволоки, а то бы ее давно подобрал и вылизал кто-нибудь из лагерных доходяг.

Охранник, перегнувшись через перила, швырнул вниз окурок. Ворона подняла голову, но на окурок не среагировала…

К весне пятьдесят восьмого года от огромного лагеря ЛБ-162/08, обслуживающего прииск «Медвежий», осталось всего ничего.