Читаем без скачивания О моем отце - Борис Пильняк

Пильняк Борис

О моем отце

Борис Андреевич Пильняк (Вогау)

(1894-1938)

О МОЕМ ОТЦЕ

Борис Андреевич Пильняк родился 12 октября 1894 года. Он принадлежит к тому поколению советских писателей, расцвет которых пришелся на двадцатые годы. (Годом старше был Маяковский, годом младше - Есенин.) Вот последняя анкетная биографическая справка, составленная самим писателем для справочника.

"Борис Пильняк (псевдоним Бориса Андреевича Вогау).

Родился в Можайске Московской губернии.

Отец происходит из немцев-колонистов Поволжья, переселившихся в Россию в шестидесятых годах 18 века при Екатерине II, после разрушений Семилетней войны. Мать - русская, родилась в семье волжского купца. И отец, и мать получили высшее образование, - отец был и здравствует ветеринарным врачом.

Окончил высшую школу - Московский коммерческий институт, по экономическому отделению.

Революция застала студентом и начинающим писателем. Близорукость не дала винтовку в руки. Литературные склонности послали в провинциальную газету фельетонистом.

В 1919-м году вышла первая книга рассказов.

В 1920-м окончил институт.

В 1920-м же написал роман "Голый год", давший ему известность, вызвавший большие критические споры, создавший литературную школу. Переведен на английский, французский, немецкий, норвежский, испанский, японский, грузинский, еврейский языки.

Написал десять томов повестей и рассказов и три романа.

Начав печататься в Коломне, в Коломне встретив революцию, много ездил. Кроме СССР был: в Англии, Германии, Греции, Турции, Палестине, на Памире, на границе Афгании, на Шпицбергене, в Монголии, в Китае, в Японии.

Занимался литературной общественностью, был одно время председателем Всероссийского союза писателей".

Псевдоним появился в 1915 году и происходит от украинского нарицательного "пильнянка" - место лесных разработок. В деревне под таким названием, где летом жил Борис Андреевич, жители назывались Пильняками. Отсылая оттуда рассказы, Борис Андреевич впервые подписался псевдонимом.

А вот другая автобиография, рассказывающая о детстве и начале творческой деятельносги.

"Детство. В проходной комнате висит на стене зеркало, в которое я умещаюсь вместе с моим конем. Я - иль Руслан, иль Остап (самое оскорбительное - назвать меня Фарлафом!). Многими часами каждый день - месяцами - я сижу на моем коне, обтянутом шкурой жеребенка, - я, обвешанный булавами, пиками, копьями, мечами, арканами,- перед зеркалом. Я мчусь на врага, я ражу печенегов и половцев: я разговариваю сам с собою,- я переделываю под зеркало не только Руслана и Остапа, но и все диканьские вечера, но и пампасы Майн Рида. Я махаю руками, я мчусь на моем коне, я кричу, я грожусь. Я не слышу, что делается вокруг меня в доме, - мама знает, что, если меня неурочно позвать от зеркала, я засмущаюсь, я разревусь от обиды, - сестренка ж знает, что я ее побью Русланом, если она прервет мое вранье.- Все это было почти тридцать лет назад,- какая древность! - я до сих пор помню, что тогда перед зеркалом - я наслаждался,- и до сих пор помню, что сидеть перед зеркалом мне было - необходимо.

И еще от детства. Мне нужно было сходить на ту улицу иль к отцу в амбулаторию, - я приходил домой и рассказывал, что по улице провели слона, что к папе в амбулаторию привели тигра (в детстве я долгое время был уверен, что солонина есть - слонина, мясо слона). Мое детство прошло между Можайском и Саратовом,- в Саратове я неимоверно врал о Можайске, в Можайске - о Саратове, населяя их всем чудесным, что я слышал и что я вычитал. Я врал для того, чтобы организовать природу в порядок, кажущийся мне наилучшим и наизанятным Я врал неимоверно, страдал, презираемый окружающими, но не врать - не мог.

Самые лучшие мои рассказы, повести и романы написаны, конечно, в детстве, - потому что тогда я напряженнее всего ощущал творческие инстинкты: романы эти погибли, выветренные из памяти.

Писать я начал рано, тринадцати лет напечатался..."

Эти игры у зеркала и "вранье" Борис Андреевич считал началом творчества. Касаясь более позднего возраста, он писал: "Не писать я не могу, как - мысль принадлежит Л. Толстому - "как беременная женщина, забеременев, не может не родить...". Пишу по утрам, сейчас же после сна, причем в эти дни прошу меня не будить, - пишу не больше двух часов в сутки. Пишу почти без поправок. Примерно записываю всегда одно и то же количество - восьмушку листа.- Обдумываю я свои вещи не за столом,- за столом я записываю обдуманное раньше... У нас жизнь построена суматошнейше, все мы висим на телефонном крючке, этом невежествевнейшем аппарате, который лезет к тебе в дом круглые сутки без cпросу, - мне нужно гораздо меньшее количество людей, чем то количество, которому нужен я, - бывали случаи, когда отрывали от работы день, два, три, на четвертый, на пятый день в таких случаях я впадал в состояние человека, отвыкающего от курения табака, и гнал ко всяческим чертям ни в чем не повинных людей, домашних в первую очередь... Я помню десятки случаев, как возникли рассказы. Приведу примеры. - Я был у Ал. Ден. Дикого, он должен был ехать куда-то в Кяхту, он рассказал мне причины поездки. Возвращаясь от него, я слез на Страстной площади с трамвая,- я помню это место на Страстной, я остановился выколотить трубку, набил ее английским табаком, закурил, вдохнул запах "верджиниа" - и понял, что у меня будет рассказ, возникший из рассказа Дикого и запаха табака фабрики Кэпстэн. Через год рассказ был написан: "Старый сыр". - Я поехал с Курода-сан в Крым к его соотечественникам, поднимавшим с Черного моря "Черного принца". В вагоне был синий свет, лицо Оттокочи было зеленым, я понял, что я еду не по железной дороге, но по сюжету. Через полгода был написан рассказ: "Синее море". - За исключением семерки случаев, когда я писал на заказ (и написал худшие мои вещи), я писал не потому, что я хотел написать на заданную тему, но потому что эта тема родилась помимо моей воли, каждый раз неожиданно. Каждый из нас видит, слышит, продумывает тысячи вещей, - из этой тысячи для письменного стола остается десяток, - и каждая единица этого десятка неожиданна".

Детство и юность прошли в Можайске, Богородске (Ногинск) и Коломне. На домах, в которых жил писатель в Ногинске и Коломне, теперь мемориальные доски. Семья была небольшая - отец, мать и сестра Нина. Впервые Борис Андреевич напечатался в 1909 году. Однако сам указывает в ряде анкет другую дату - 1915, считая первые опыты слабыми. Не любил он также вспоминать и небольшую книжечку "С последним пароходом" (1918) - по той же причине. Подлинным началом творчества считал сборник "Былье", который был "первым в РСФСР литературным произведением о революции" (письмо Б. Пильняка в "Литературную газету" в 1929 году). В 20-м же году рассказы, вошедшие в книгу, были переработаны в роман "Голый год", получивший широкую известность и переведенный на многие языки. В этом романе впервые в советской литературе появляются большевики - "люди в кожаных куртках", волевые, решительные, чьей волей преобразуется Россия. Роман был принят критикой неоднозначно. Наряду с хвалебными и даже восторженными отзывами были и другие: писателя упрекали в том, что революцию он видит стихийной, неорганизованной, сравнивает ее с метелью, считает очищающей, но не направленной, не руководимой никем силой, вроде урагана. И в большевиках, в их "кожаных куртках" он тоже заметил будто бы только внешнее, а не силу, сцементированную партией; видел вообще в революции процессы биологические, необузданные, нечто вроде вырвавшегося на свободу зверя. Но Пильняк знал, сам видел, насколько малочисленной была еще партия большевиков в революцию, каким "тонким", по выражению Ленина, был ее слой, как одиноки были они по "российским городам и весям" и сколь многие жестокости, отнюдь не неизбежные, объясняются их этой малочисленностью. Что касается уездной жизни, которую Борис Андреевич знал особенно хорошо ("верно чувствует уездное",- писал М. Горький А. К. Воронскому, рекомендуя ему привлечь Пильняка к намечаемому изданию),- а о ней идет речь и в романе "Волга впадает в Каспийское море",- то здесь, более чем в крупных городах, проявлялась вся та дикая, неуправляемая сила, которую называют оригинальностью, или эксцентричностью провинциальной натуры. Уездная жизнь давала такие хитросплетения, такие вычурные композиции из несуразностей, которые большим городам и не снились и в которых - в искаженном виде - ярче проявлялись характерные черты эпохи. Революция началась, зародилась, взошла не только в Петрограде, Нижнем и Харькове, но и среди "российских городов и весей" и утвердилась только с победой в них. Уездное - означает нечто большее, чем местопребывание обывателя, это и есть Россия. Революция к тому же сдернула покровы с благоприличий, и обнаружилась темная сила инстинктов, подавляемых и тщательно скрываемых, а тут вырвавшихся наружу. За описание их критика обзывала Пильняка натуралистом. За этим обвинением стояло приглашение писать приглаженно, убаюкивающе; натурализм разрешался только в описаниях белых. Однако Борис Анддреевич знал, что в жестокостях революции есть своя правда. Сейфуллина и другие писатели, которые тоже не приукрашивали темное в человеке, подвергались аналогичным нападкам.