Читаем без скачивания О моем отце - Борис Пильняк

Я прошу Вас рассмотреть мою работу в Японии и помочь мне с достоинством перед японцами и китайцами выйти из того положения, в котором я оказался.

Всего хорошего Вам,

Бор. Пильняк

Я мог бы написать Вам, поскольку мое дело вываливается за юридические загородки, о том моральном угнетении, которое есть у меня,- но это, я полагаю, ясно само собою".

Пильняк в этом так называемом покаянном письме признает себя виновным только в бестактности. Но ни клеветы, ни "оскорбительности повести для памяти Фрунзе" он не признает и, более того, утверждает, что "чувствовал и чувствует себя честным человеком и гражданином моей республики", т. е. ни в чем не виноват. Затем идет ряд требований и упреков. И по тону это "покаянное" письмо не является таковым. Наоборот, Борис Андреевич указывает, что благодаря неуемной критике в свой адрес, пока он делал важное дело в Японии и Китае, он оказался в неловком положении. Характерно здесь также указание на сочувствие современников,- изустно, конечно, оценивали "Луну" как гражданский подвиг писателя.

Письмо это защищает достоинство писателя, который посмел вывести на всеобщее обозрение святая святых - сталинскую партийную кухню, в которой варились многие яды - одни были ими отравлены, другие - одурманены.

"Повесть непогашенной луны" не случайно вышла у нас из всего литературного наследия Пильняка первой. На Западе она уже давно стала хрестоматийной, а в социалистических странах тоже ею открывали многочисленные публикации Бориса Андреевича, как только это становилось возможным. Проблемы диктатуры пролетариата, повсеместно принимающей характер личной власти, стояли и стоят еще - впредь до создания правового государства - в центре внимания прогрессивных сил в лагере социализма.

К этому же времени относится и "Заволочье" - оно вышло в 3-м номере "Красной нови" все в том же 1925 году за два месяца до "Луны",- стоящее как будто бы в стороне от главных проблем современности и идейной борьбы самого Пильняка. Критики увидели тут опять-таки в первую очередь "половой вопрос". "У Пильняка есть большая повесть об ученой экспедиции на север,- пишет Вяч. Полонский.- Ее составили высококвалифицированные люди, герои, рыцари науки. Они испытывают множество лишений, они идут на гибель во имя науки - вот, казалось бы, апофеоз человека! Но в экспедиции среди участников - женщина, ученый химик. Вокруг нее закипела борьба самцов. Среди конкурентов, готовых перегрызть сопернику горло, был ее товарищ по университету. В ученой экспедиции - лучший человеческий отбор! - разыгрывается картина, которую мы видели в "В овраге": разницы, оказывается, нет; зверь выполз из логова, он не был укрощен. Чтобы спасти экспедицию, чтобы спасти ученых от взаимоистребления, самку надо убить. Ученый химик, Елизавета Александровна, была застрелена, как животное. В этом эпизоде, едва ли не центральном в "Заволочье", чувствуется глубочайшее убеждение автора в неистребимой власти животной природы, матери-сырой земли, которая тянет к себе крепкими, невидимыми, смертельными нитями. Пол, тайна пола, так же как весна, рождение и смерть,- "непреложное", "самое главное"".

Однако проницательность их опять подвела. Критики не заметили, что главным здесь все же является проблема насилия над человеком. Начальник экспедиции на Шпицберген, в которой находится всего одна женщина, не задумываясь, убивает ее и ее избранника, дабы остальные мужчины не передрались между собой во время вынужденной зимовки. Начальник экспедиции, тоже неукоснительный, волевой, определивший как "пустяки" даже кораблекрушение, обрекшее их на зимовку, не задумываясь, посылает пулю в голову женщины и ее возлюбленного, слившихся в поцелуе. При этом ни в коем случае не должны были пострадать научные измерения температуры воды и вообще сам ход и режим экспедиции Те люди, которые хотят исключить из жизни страсти - не будем говорить - самое прекрасное, но, во всяком случае, - самое неизбежное в существовании всех нормальных людей, во имя того, чтобы они только работали, - эти люди и есть настоящие насильники, какими бы высокими мотивами они ни руководствовались. Тираны, кстати, тоже всегда прикрываются якобы благом людей, ни один из них не признается в заведомом злодействе. Описание суровых условий Арктики, борьбы за выживание вызывают при чтении повести отдаленную ассоциацию с произведениями Джека Лондона. Но герои Лондона борются за личные интересы, они трагичны, потому что человеческую жизнь приносят в жертву "желтому дьяволу", низменному. Здесь все то же самое выдается за необходимость не сорвать научные работы, измерения влажности воздуха и вообще - выжить. Казнить одних, чтобы выжить другим. И опять-таки над всеми единый вождь, который вершит суд и расправу. Он может отправить на ненужную операцию, а может казнить. Однако критика предпочла проглядеть этот момент и не понять его значения, остановив свой пытливый взор на "половой" проблеме, уже апробированной на Пильняке еще раньше в начале двадцатых годов, когда торжествовала якобы новая пуританская мораль. Еще Есенин в 1925 году выступил по этому поводу в защиту Пильняка: "У нас очень много писалось о Пильняке. Одно время страшно хвалили, чуть ли не до небес превозносили, но потом вдруг ни с того ни с сего стало очень модным ругать его. "Помилуйте,- слышится из уст доморощенных критиков, - да какой же это писатель, если он в революции ничего не увидел, кроме половых органов?" Этот страшно глупый и безграмотный подход говорит только о невежестве нашей критики или о том, что они Пильняка не читали. Пильняк изумительно талантливый писатель, быть может, немного лишенный дара фабульной фантазии, но зато владеющий самым тонким мастерством слова и походкой настроений. У него есть превосходные места в его "Материалах к роману" и в "Голом годе", которые по описаниям и лирическим отступлениям ничуть не уступают местам Гоголя Глупый критик или глупый читатель всегда видит в писателе не лицо его, а обязательно бородавки или родинки. То, что Пильняк сочно описывает на пути своих повестей, как самцы мнут баб по всем расейскнм дорогам и пространствам, совсем не показывает его сущность. Это только его отличительная родинка, и совсем не плохая, а, наоборот,- красивая. Эта сочность правдива, как сама жизнь". ("О советских писателях". М.: Худ. литература, 1988. С. 611.)

Критики предпочитали говорить о чем угодно, только не о существе поднимаемых Пильняком проблем. Особенно ярко это проявилось, доходя до курьезности, в истории опубликования "Красного дерева" - "Волга впадает в Каспийское море".

Об экспедиции, давшей Пильняку материал для "Заволочья", можно прочесть в воспоминаниях оператора Сергея Лебедева "Лента памяти" (М.: Искусство, 1974). Еще будучи студентом ВГИКа, он отправился на "Персее" в научную экспедицию на Шпицберген: "Я еду на Север, я буду первым советским оператором, снимающим Арктику!" Знакомясь с судном, в библиотеке увидел он человека "с намыленными щеками", который брился. "Он поправил очки в тонкой золотой оправе и посмотрел на меня. Зеленые зрачки пристально уставились из-под густых рыжих бровей. На нем была наглухо застегнутая толстовка и высокие охотничьи сапоги". Так состоялась встреча кинооператора с Пильняком, которого Лебедев сначала принял за библиотекаря. Борис Андреевич прозвал его Кино Семеновичем, и с его легкой руки за ним утвердилось это имя. Под ним он фигурирует и в "Заволочье". "Персей" отчалил 25 августа 1924 года.

Архангельские литераторы пригласили Пильняка на диспут. Пошли с судна все, в том числе начальник экспедиции И. И. Месяцев. В Архангельске спорили о том же, о чем и в Москве в Политехническом музее, и во многих других местах: о путях развития пролетарской литературы. Фамилия Пильняка на афише была набрана жирным шрифтом, перечислялись его книги. У остальных, судя по афише, книг не было. "Но это, - замечает С. Лебедев, - не мешало им высказываться категорично. Досталось не только Пильняку. За хныканье костили Чехова, за непротивление - Льва Толстого. А уж Бунину и Андрееву выдали по первое число. Борис Пильняк взял слово последним. Его встретили доброжелательно. Как видно, многие читали. И выступил он хорошо, убедительно. Защищал русскую литературу, русских писателей. Говорил, что судить о литературе надо не по речам, а по книгам. Жаль, архангельские товарищи не написали еще ничего интересного. Ведь первое дело литератора - писать. Пильняк покинул трибуну под аплодисменты".

При выходе из Белого моря, у Беломорского маяка, "Персей" в темноте налетел на парусник с треской. Парусник назывался "Дева". "Вот как случается, Кино Семенович,- философствовал Пильняк.- На необъятных морских просторах сталкиваются две песчинки - "Персей" и "Дева" ...Созвездия".

Оба страдали от морской качки. "Требовались помощники, способные удерживать штатив... Самый деятельный и надежный среди них - Пильняк. Ему, как и другим, нравилось заглядывать в везир". Спускались вместе на айсберг и оттуда снимали "Персей". Чуть не потерпели катастрофу: "вельбот накренился, и Пильняк, потеряв равновесие, повис на борту. На вельботе не растерялись. Мгновенно багром вцепились в лед. Пильняк, ничуть не испугавшись, спокойно выбрался на торосистую площадку". Тюлени, медведица с медвежонком на льду у борта. Шпицберген. Сентябрь был на исходе, голая, лишенная растительности поверхность островов казалась рыже-коричневой. К морю сползали ледники. Уступы скал стали птичьими базарами. При звуке пароходного гудка тысячи птиц взмыли в воздух.