Читаем без скачивания О моем отце - Борис Пильняк

Повесть ,,Красное дерево" не появилась в РСФСР не потому, что она была запрещена, но потому что я решил ее переделать.

* Здесь и дальше пунктуация и орфография автора. (Прим. ред.)

2) Тем не менее "Красное дерево" появилось отдельной книгой в "Петрополисе"...

Мною в ряду с другими советскими писателями заключен типовой договор с членом коллегии защитников ленинградского суда в том, что он представительствует мои авторские права за пределами СССР. Договор имел целью избежать невыгодных для советских писателей последствий из-за отсутствия литературных конвенций - тем, что произведения советских писателей, хотя бы на день раньше, чем в СССР, будут появляться за границей. Аналогичное было организовано Горьким, когда в Берлине был Ладыжников, представительствовавший "Знание". По этому договору я обязан был пересылать рукописи в Ленинград сейчас же после их написания... О том, что "Красное дерево" появилось в "Петрополисе", я узнал только тогда, когда получил книгу,- причем: в проспекте "Петрополиса", этого издательства берлинских белогвардейцев, как определяет Волин, я прочитал, что там изданы книги моих товарищей по советской литературе, а именно - Вас. Андреева, Веры Инбер, В. Каверина, Н. Никитина, Пант. Романова, А. Толстого, К. Федина, Ю. Тынянова, А. Сытина и др.- и не нашел ни одного имени беллетристов-эмигрантов. Позднее "Красного дерева" в этом же издательстве появился "Тихий Дан" Шолохова. Список приведенных авторов не родил во мне мысли, что я попал "в контакт с организацией, злобно-враждебной Стране Советов".

3) Волин обращается ко мне с вопросом: "Почему Пильняк не протестовал, если этот роман был напечатан эмигрантами?" - Почему Волин не обращается с этим же вопросом ко всем тем авторам, выше перечисленным, которые так же издавались в этом издательстве?

Тем не менее ...я протестовал ...когда в белой прессе появились отзывы о "Красном дереве". "Красное дерево" русскому читателю неизвестно,- поэтому я находил нужным выразить мой протест не в СССР, а за границей, - и за границей опубликовано мною нижеследующее письмо".

Далее следует протест, в котором основное место звучит так: "Не имея досуга полемизировать с эмигрантами, я нахожу необходимым довести до сведения читателей, уважающих судьбу СССР, что не во-первых, а в-десятых и в-сороковых - действительно в России есть еще отрепье прошлого, обыватели, реставраторы, мелкие воришки, распутники и бездельники,

Советский Союз достаточно силен, чтобы видеть и не пугаться этих клопиных щелей, которые, к слову, усердно изничтожаются и уничтожению которых "Красное дерево" помогает".

Письмо в "Литгазету" заканчивается следующим абзацем:

"В заключение позвольте сказать следующее. Статья Волина вызвала уже реакцию "Комсомольской правды". Я чувствую себя в атмосфере травли. В таких обстоятельствах оправдываться трудно и работать еще трудней,- но тем не менее: будучи одним из зачинателей советской литературы, издав первую в РСФСР книгу рассказов о советской литературе, - я хочу и буду работать только для советской литературы, ибо это есть долг каждого честного писателя и человека.

Ямское поле. 28 августа 1929 г. Бор. Пильняк.

Р.S. Прошу "Комсомольскую правду" и др. газеты письмо это перепечатать.

Б. П."

Письмо было опубликовано, но травля продолжалась, принимая все более грубый характер. В нее вмешался Горький, выступив в защиту Пильняка. Но и это не помогло. Кампания разрасталась: "Советская общественность против пильняковщины", "Вылазки классового врага в литературе", "Об антисоветском поступке Б. Пильняка", "Писатели осуждают пильняковщину", "Уроки пильняковщины", "Против пильняковщины и примиренчества с ней" и т. д. Диспуты, резолюции, осуждения. Одними заголовками я мог бы заполнить несколько страниц. Весь юмор в том, что люди, выступившие столь горячо на защиту Советской власти, не знали даже, от чего они ее защищают. Давно замечено - чем правдивее вещь, тем большее она вызывает негодование. Но здесь даже этого нельзя было сказать - "Красного дерева" никто не читал.

Кампания, по накалу не менее высокая, чем последующие проработки Ахматовой и Зощенко, продолжалась весь сентябрь - декабрь, перешла на следующий год и закончилась только в апреле 1931 года. .

Всё это время повесть, в которой 51 стандартная страница, то есть два с хвостиком печатных листа, упорно называли "романом".

М. Горький не раз критиковал творчество и общественное поведение Пильняка, но он не согласился с таким отношением к нему, которое "как бы уничтожает все его заслуги в области советской литературы". Он написал об этом в статье "О трате энергии" (1929): "Я всю жизнь боролся за осторожное отношение к человеку, и мне кажется, что борьба эта должна быть усилена в наше время и в нашей обстановке..." Статья Горького вызвала нападки на него самого. Однако он не отступил. В новом газетном выступлении "Все о том же" он высказался еще шире: "Кроме Пильняка, есть немало других литераторов, на чьих головах ,,единодушные" люди публично пробуют силу своих кулаков, стремясь убедить начальство в том, что именно они знают, как надо охранять идеологическую чистоту рабочего класса и девственность молодежи. Например, Евгений Замятин, этот страшный враг действительности, творимой силой воли и разума рабочего класса... Насколько я знаю Замятина, Булгакова, а также всех других проклинаемых и проклятых, они, на мой взгляд, не стараются помешать истории делать ее дело, прекрасное и великое дело, и у них нет слепой органической вражды к честным деятелям этого великого и необходимого дела".

Е. Замятина прорабатывали одновременно с Пильняком. Он был виноват в том же: у него была собственная "картина мира". Не выносил он также подхалимажа и низости. Еще в 1921 году он писал: "Литературные кентавры, давя друг друга и брыкаясь, мчатся в состязании на великолепный приз: монопольное право писания од, монопольное право рыцарски швырять грязью в интеллигенцию". В 1930 году, несмотря на оголтелую травлю, завершилось печатание восьми-томного собрания сочинений Пильняка; Замятина же вообще не публиковали. Обратившись с письмом к Сталину и бросая в нем ретроспективный взгляд на историю систематических и все нарастающих шлагбаумов на пути своего творчества, он подошел к кульминационной черте; "Гибель моей трагедии "Атилла" была поистине трагедией для меня: после этого мне стала совершенно ясна бесполезность всяких попыток изменить свое положение, тем более, что вскоре разыгралась известная история с моим романом "Мы" и "Красным деревом" Пильняка. Для истребления черта, разумеется, допустима любая подтасовка - и роман, написанный за девять лет до того, в 1920 году, - был подан рядом с "Красным деревом", как моя последняя, новая работа. Организована была небывалая еще до сих пор в советской литературе травля, отмеченная даже в иностранной прессе". Обосновывая свою просьбу отпустить его за границу, Замятин далее пишет: "Илья Эренбург, оставаясь советским писателем, давно работает, главным образом, для европейской литературы - для переводов на иностранные языки; почему же то, что разрешено Эренбургу, не быть разрешено и мне? И заодно я вспомню еще одно имя: Б. Пильняка. Как и я, амплуа черта он разделял со мной в полной мере, он был главной мишенью для критики, и для отдыха от этой травли ему разрешена поездка за границу; почему же то, что разрешено Пильняку, не может быть разрешено и мне?"

Борис Андреевич действительно поехал тогда в Америку и Японию, написал "О'кей, американский роман" и книгу о Японии "Камни и корни". За получением разрешения он обратился к Сталину. Возможно, это он подсказал Замятину идею написать Сталину письмо.

Во всем этом есть как бы противоречие: с одной стороны - травля, с другой - писатель интенсивно печатается, выходят его собрания сочинений, книги; он ездит за границу. Дело в том, что тогда еще не сложился более поздний стиль, при котором инако- или самостоятельно мыслящим просто затыкали рты. Еще держалась, слабея, установка Ленина - Луначарского - Горького, поддержанная Фрунзе, под руководством которого готовилась резолюция ЦК ВКП(б) по литературе 1925 года. Эта установка была за разнообразие литературы, за плюрализм. Отвечая доктринерам, А. В. Луначарский писал: "Быть может, вам не нравятся романы Пильняка, он, может быть, несимпатичен вам, но если вы до такой степени ослепли, что не видите, какой огромный он дает материал реальных наблюдений и в каком рельефном сочетании, как он позволяет за самый нерв ухватить целый ряд событий, целую серию явлений, если вы совершенно не чувствуете яркости положений, курьезности точек зрения, на которые он становится, то вы безнадежны, и это ужас для вас не только как для критика, но даже как для человека. Это значит, что вы анализировать не умеете, что вы отсекли себе возможность наслаждаться и больше знать, потому что в искусстве наслаждение идет вместе с познанием". ("История западноевропейской литературы". Госиздат. Ч. 1. С. 29.)