Читаем без скачивания Плач по тем, кто остался жить - Юрьев Сергей Станиславович

Сергей Юрьев

Плач по тем, кто остался жить

© Сергей Юрьев, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Разве я плачу о тех, кто умер?

Плачу о тех, кому долго жить…

Часть первая. Анджей Кмициц с хутора Евлантьев

Глава первая. Полтавские сны о далеком

Дорога за станицей Абинской совершенно испохабилась с наступлением оттепели. Конские ноги с хлюпаньем входили в жидкую грязь и с подобным же звуком вылезали из нее. Известный охальник и матерщинник Ферапонтов по этому поводу сказал кое-что особо непристойное, но никто во взводе на его сравнение не отреагировал. Из низких облаков сеял мелкий дождичек, и настрой, подобно дождевым каплям, скатывался с одежды и капал под ноги, в жидкую грязь, утопая в ней. Шинели и полушубки потихоньку напитывались водой. Кони чувствовали настрой всадников и тоже еле шли. Что будет дальше? Верста, еще верста, еще десяток, потом будет станица Крымская, потом еще какая-то станица или хутор, а затем море. И нелегкий выбор: куда дальше? За море или… И что это за «или»?

Едущий справа Федот Колентьев поднял лицо к небесам, принял в него с полсотни капель и со вздохом вытер щеки обшлагом.

– Плачет небушко, словно моя Настасья при проводах, наверное, нас оплакивает…

Взводный обернулся, зыркнул на Федота зверем, тот понял и не стал продолжать.

Мерным шагом, сквозь пелену дождя, вперед, в неизвестность. Тянулась их сотня, полк, армия и тянулась. Где-то за спиной погромыхивала артиллерия, неявно так, дескать, я здесь, еще сдерживаю красных, а не сброшена под откос, чтобы бежать легче было. Далеко ли стреляют эти пушки? Знакомые батарейцы говорили, что обычно их пушка бьет не более чем на шесть верст, но если подкопать сошник, то можно гранатою и до восьми верст достать. То есть красные где-то не очень далеко. Правда это мог стрелять и бронепоезд. А с ним загадывать сложно – закрутит свою машину, и вот он, вылетел на прямой выстрел. Хотя стрелять могли и красные батареи, не только донцы и кубанцы.

Как бы подтверждая горестные думы, правее дороги в высоту поднялись три белых облака. Как раз на минуту дождь лить перестал, словно для того, чтобы все это увидели и с дождевой тучкой не попутали.

Взводный, увидев такую картину, аж почернел, выругался и двинул вперед, расталкивая других, к сотнику.

Федот тоже присвистнул и сказал:

– Дождались мы, Колька, светлого праздника! Что, не видел еще такого? Это тяжелые пушки шрапнелью бьют. Сейчас будет нам на орехи.

Николай торопливо перекрестился и зашептал: «Господи, иже еси на небеси…»

Над дорогой прозвучал бас сотника:

– Сотня-я!

Ему вторил взводный, пересыпая команды руганью, чтобы лучше доходило.

Но выполнить их было уже не суждено – по спине как будто колом врезало. И Гнедко захлебнулся ржанием и грохнулся наземь, придавив ногу Николая. Глаза казака уставились вверх и над дорогой увидели вспухающее белое облако.

Оно заполнило собой серое небо и застило серым глазам белый свет.

…Николай Семенович открыл глаза. Нет, это просто кошмарный сон. Вокруг не мерзкая сырость февраля, а летнее тепло августовской ночи. Да и память подсказывала, что не догнала его красная шрапнель на грязной дороге за станицей Абинской. Это вообще не тогда было, а месяцем раньше.

Но, черт возьми, как сон похож на жизнь, словно он вернулся из кровати обратно на дорогу отступления! Так можно вскочить и бежать, судорожно разыскивая коня, шашку и ожидая, что красные из-за угла кухни вывернутся по его душу!

Все, сердце перестало из груди выскакивать, можно спать дальше. Полоса рассвета еще не крадется в окно, значит, он живой, видит сны, а не наяву под огнем лежит. Глаза закрылись, однако сон, хоть и поменялся, но не ушел из прежней колеи – волны уйгуров, накатывающиеся на их строй. Стоявшие на левом фланге китайцы смылись сразу, но от них ничего другого и не ждали, потому на уступе шел другой «алтайский» полк, что пропустил с улюлюканьем губернаторских китайцев и не дал уйгурам возможности ударить во фланг. Огнем «льюисов» они были отброшены, а потом пришло время сабельной атаки. Оба «алтайских» полка, а также бывшая конница Ма рванули вперед – под звуки горнов и медных труб-карнаев. «Алтайские» кричали «ура» вперемешку с матом, а хуэйцзу (вот, прости господи, слова-то) визжали что-то по-своему. Вообще эти хуэйцзу от уйгур видом отличались мало, на взгляд Николая Семеновича: хоть те, хоть эти – какая-то помесь китайца и нормального человека, только китайский вклад в родню у каждого разный. Поэтому ребята Ма в бою повязывали поперек лба белую повязку, чтобы случайно не огрести по тому же лбу шашкой. «Алтайцы» носили бывшее английское обмундирование и казачьи шаровары с лампасами, оттого их не путали, даже если мамаша «алтайца» происходила явно из азиатцев.

Впрочем, Николай Семенович сильно в азиатские лики не вглядывался и предпочитал сначала шашкой, а потом уже думать, это кто там лег в песок или траву? По крайней мере, никто на него не жаловался. Да, конные Ма тогда были с ними и тоже рубали уйгур, а потом сам Ма вылез в мечеть и заявил, что будет воевать с продажным Шенем, но при этом призвал всех стать на помощь верховному хозяину Шеня Чан Кайши. Вот и считай их всегда своими и отводи шашку от них?! И это был не последний маневр Ма из лагеря в лагерь, а его братия бегала еще чаще. Поэтому действительно – лучше шашкой, так хоть тебе в спину не выстрелит. На сей раз сон показал, как все было, ну, кроме возвращения шеневских беглецов и того, как они потом добивали погнавших было их уйгур. Комполка, называемый здесь вслух «вашим благородием», поехал встречать сбежавших и при помощи переводчика и слов высокого давления пояснил китайцам, что если эти сыновья жабы попробуют стрелять, мешая его бойцам отдыхать, то он сделает с ними то, что уже сделал с мятежниками. Поэтому работайте, сукины дети, белым оружием!

Китайцы повиновались и пошли добивать оставшихся на поле холодным оружием. У многих из них за спиной висела огромная кривая сабля шириной лезвия с ладонь, которую поднимать надо было двумя руками. Такой только палачу работать, что, собственно, так и было.

Николай Семенович, видя, что китайцы занялись привычным делом и ничего плохого не замышляют, дал отбой пулеметчикам. Теперь уже можно. Китайцы сейчас начнут обшаривать трупы и раненых, что скоро станут трупами, найдут у них терьяк, и тогда уже не опасны. Они сами уже по полю прошлись, и что хорошее заметили, то и взяли – хороших коней-карабаиров, хорошее оружие (вот с этим было не очень), ну и кому повезло – украшения или кошельки. Провизию не собирали – это пусть китайцы делают, у них солдат что добыл, то и съел: сам собрал, сам сварил, сам сжевал.

А у «алтайцев» армия порядочная, там есть походные кухни и повара, чтобы сварить вечером кашу и чай. Баранину для каши уже обеспечили. А терьяк – пусть им китайцы давятся. В Алтайскую армию любителей опиума не брали, и при подозрении на опиоманию вышибали тут же. У господина Паппенгута на этом был пунктик, и его кукловоды тоже были не против.

А что приходилось делать, когда душа требовала не оолонга по-турфански, а чего-то крепче? Вот тут выручала солдатская смекалка. У уйгуров, как у всяких магометан, с горячительным было не очень, китайцы вовсю гнали ханжу, но чаще всего такую дрянь, прости господи, что ее надо было вместо наказания давать. Потому ханжу покупали и заново перегоняли, для чего в полковом обозе ехал аппарат, и Тимоха Верещагин в специально отведенное время делал из дерьма конфетку, то есть из ханжи то, что нужно. Конечно, если покупать неоднократно перегнанное байцзю, то можно было Тимоху и не беспокоить, но чаще на продажу приносили явно перегнанное из местного навоза. Верещагин еще добавлял изюм со специями, отчего получалось вполне приличное пойло.