Читаем без скачивания Плач по тем, кто остался жить - Юрьев Сергей Станиславович

Николай Семенович его не любил и даже был против его назначения комбатом – нет в том командирской лихости и понимания людей, да и тактическая подготовка хромает. Вообразил себе, что как он на карте видит, читая статью про оборону Царицына, так ее и видели казачьи генералы и красные командиры. Сейчас – да, все видно и можно понять, кто что правильно делает, а вот тогда – нет! Потому казачьи генералы готовили штурм Царицына, готовили, а никто не ведал, что начдив Дмитрий Жлоба поругается со своим начальством далеко отсюда, плюнет и уведет дивизию через степь к Царицыну, аккурат в тыл казакам. Поэтому однажды утром астраханские казаки получили сокрушительный удар в тыл. Один фланг осады Царицына оказался развеян по степи. На том бои не закончились, но смысл-то какой: будь всегда готов ко всему, не жди, что враг будет с тобой плясать, как девка в хороводе – куда ты ее ведешь, туда и она! А Иголкин того не понимает. Вот пока не дозрел, то и нечего ставить таких на командные должности. Но тут этому чуду судьба улыбалась – он в батарее только один средний командир, а пока второго дадут, так и все жданки прождешь.

Вот и ходит Секретный в комбатах, не заслуживая этого. Прозвище он заработал тоже благодаря своей дурости. Должны им в эту батарею были поставить новейшую технику, вроде бы какие-то специальные, очень легкие пушки на автомобильном ходу, чтобы они аж летали и конников-разведчиков поддерживали огнем, когда нужно. Что это были за пушки, так никто и не узнал. Иголкин и будущие командиры орудий в секретной части под надзором особого отдела сидели и зубрили, после чего у них конспекты и брошюрки забирали и прятали. А вышло как – эти новые пушки не дали, а поставили четыре обычных полковых пушки, каких в дивизии много, и обычные же полуторки. Чтобы НАЗы не плелись, щадя не приспособленную к мехтяге ходовую часть пушки, а ездили нормально, то сделали из досок направляющие и вкатывали их в кузов машины. Тогда пушка едет с той скоростью, что мотор выжимает, только расчет дважды гимнастикой занимается – пушку то в кузов, то обратно. Ну, а Иголкин заработал такое прозвище, потому как аж раздувался от гордости, что ему эти пушки доверили (можно подумать, за какие-то его личные достижения), и таинственно намекал, что вот, дескать, ему доверили секретную технику и только ему, и он даже сказать не может, что за страшные тайны знает… Тьфу, пудоросток!

Николай Семенович свое отношение к Иголкину не счел нужным маскировать, благодаря чему тот тоже испытывал к начальству чувства, далекие от любви. И, буквально не отходя от кассы, Николай Семенович дал возможность комбату перевести чувство личной неприязни в политическую плоскость.

Ибо наш герой был озадачен вопросом григоро-бригадировцев про то, когда будет построен социализм в СССР. Правильный ответ звучал так, что он уже построен. В основном. Этого было вполне достаточно, если дискуссия не шла в столь почтенном учебном заведении типа Коммунистического университета имени Я. М. Свердлова или на пленуме ЦК. Там можно было влезть в детали, упоминая то, что именно говорил Ленин, а что говорил Фольмар, и кто, когда и как изменил своим прежним взглядам. Возможно было просто сказать, что товарищ из Григоро-Бригадировского района политически незрел и задает вопросы, на которые уже дан исчерпывающий ответ. Не хватало еще того, чтобы он сомневался в том, что солнце завтра встанет на востоке, и дети берутся не из… оттуда.

Николай Семенович в тот момент пребывал в состоянии, противоположном тому, о чем постулировал, когда вещал: «Будь всегда готов ко всему, не жди, что враг будет с тобой плясать, как девка в хороводе». Ну да, быть всегда на высоте сложновато, поэтому он и заявил, что до этого еще не скоро, потому как надо сильно изменить сознание людей, а пока это не произойдет, о построении социализма говорить рано. Или как-то в этом роде, но с тем же смыслом.

А вот это уже сильно напоминало троцкистскую ересь по данному вопросу, что для члена партии нехорошо пахло. За такое можно было и исключение из рядов заработать и другие неприятные вещи, проистекающие из исключения. Потому Иголкин мысленно потер руки и сделал зарубку в памяти. Как воспользоваться этим проляпсусом, он еще не решил, но делать это непременно придется.

А Николай Семенович, подобно вольноопределяющемуся Мареку, возгордился от ниспосланного небесами ревматизма и оборзел, выражаясь более поздними терминами, от собственной не… сравненности. И, подобно этому литературному герою, понес свой «Кранкенбух» дальше.

Следующим актом «кранкенбухизма» стал политический спор с одной дамочкой с перчаточной фабрики. Сие предприятие было одним из шефствующих над дивизией и делало много хорошего (и остальные шефы тоже). Шефы материально помогали дивизии, организовывали концерты самодеятельности, плюс многие товарищи, увольняясь в запас, могли рассчитывать на хорошее место, трудоустраиваясь на эту фабрику. Безработицы в стране уже не было, но вот рабочие места были очень разные. Потому заедаться с представителями по пустяковому поводу – это было опять же «кранкенбухизмом», то бишь ненужной бравадой во вред себе.

Николай Семенович же по своему воспитанию был пещерным антисемитом, что среди донских казаков было не таким уж редким явлением, и даже в условиях СССР от этих воззрений не отказался, хотя и сбавил обороты и градус его выраженности.

Тем более, если честно, то и сам наш герой не мог конкретно сказать, за что он конкретно евреев не любит, поскольку нелюбовь возникла тогда, когда Николушка даже еще на службу не попал, а тех самых евреев практически не видел. Так что такой настрой почти целиком вложен был в него обучающим молодых казаков урядником.

Ежели Николая Семеновича морально распотрошить, то можно было бы выяснить, что он был знаком с многими лично храбрыми евреями, вроде комбрига Шмидта, командира 20-й дивизии Майстраха или его нынешнего комдива Зюка. Это были люди, значительно превосходившие в бесшабашности самого Николая Семеновича, что сильно подрывало ценность теории о системности плохих качеств у евреев.

Впрочем, Николай Семенович, как многие люди действия, частенько не замечал, что его позиции не всегда логичны и обоснованны, ибо рациональная сторона не была сильна в его натуре. Или, выражаясь неполиткорректно, был он вроде пресловутого Кита Китыча Брускова, то бишь тип, склонный к самодурству.

В условиях СССР слишком резко высказывать антисемитские взгляды было чревато даже для беспартийных и темных, как погреб, людей. Оттого приходилось говорить рвущееся из души завуалированно. Ольга Михайловна Земнухина, мастер цеха, пришедшая в тот день в составе делегации в дивизию, была явно не еврейкой, потому неожиданно для бравого капитана обиделась на его фразу, что все троцкисты – евреи. Николай Семенович именно так попытался придать своим взглядам политкорректный вид, но не преуспел.

Тем более что сам он, глядя на нее, ощущал, что «азъ прелюбодѣйствіе с ней свершилъ бы», и, честно говоря, она тоже, если бы не враг рода человеческого подтолкнул его беседовать о вещах, о которых с приличными дамами не говорят.

Но “There are souls more sick of pleasure than you are sick of pain;

There is a game of April Fool that’s played behind its door,

Where the fool remains for ever and the April comes no more”.

В переводе это звучало как-то вроде:

«Где люди умны и счастья полны, но все идет вверх дном.

Есть вещи, лучше их не знать, они вам не нужны.

От счастья гибнет больше душ, чем с горя и нужды»

Итого оба остались недовольными друг другом, а Николай Семенович выставил себя дважды дураком, ибо вместо разных приятностей на пустом месте нашел врага, да еще какого! Поскольку, коль Ольга Михайловна начала возмущаться антисемитизмом у доселе незнакомого ей капитана, да так, что накатала заявление на Семеновича, то можете представить, каков ее жар души, и что ожидало бы Николая Семеновича, если бы он повел себя не как самовлюбленный болван!