Читаем без скачивания Страшный суд № 20 - Генри Олди

Генри Лайон Олди

Страшный суд № 20

Бессмысленная, теплая печаль,

Часы стучат, как уходящий поезд,

Любите нас сегодня и сейчас,

Не потому, что завтра будет поздно,

А просто так.

Сегодня и сейчас.

Поезд тронулся.

Господи, это ведь сплошная банальность — отправление поезда! Перрон плывет за окном. Провожающие машут руками. Толстая мамаша бежит рядом с вагоном, давая дочке, уезжающей в Москву, финальные напутствия. Дочка, та еще фифа, трещит по мобильнику, кивая мамаше на манер китайского болванчика. Символическая сцена: материнские советы не слышны, стекло окна надежно защищает блудную дщерь от мудрости прожитых лет.

— Котик, я уже еду! Целую, котик, люблю, встреть меня с машиной…

На кой девчонке мудрость? Ей бы котика с машиной.

Народу мало. Часть купе пустует, в иных сидят по двое, по трое. Билеты дорогие? Не сезон? Здание вокзала уходит из поля зрения. Начинаются склоны, заваленные мусором, сортировки; снуют, плохо видимые в сумерках, бабы в оранжевых жилетах. Раскатились по путям круглыми апельсинчиками. Помнится, в юности я возил апельсины из Москвы. Там они были существенно дешевле. Э, нет, поправляю я себя, там они просто были. Оказавшись в столице моей родины, я затаривался апельсинами, бананами, «Майкопской» колбасой (одиннадцать рублей сорок пять копеек за килограмм), мороженой венгерской уткой, обернутой в целлофан, пластинками с Диззи Гиллеспи…

Нет уж. Теперь я вернусь налегке, обремененный лишь подписанным контрактом.

В моем купе уже шустрит попутчик — лысый подвижный коротышка. Не стесняясь чужих глаз, он раздевается до трусов — семейных, в горошек. Вешает костюм на плечики, пристраивает галстук — так, чтоб не помялось в дороге. И превращается в курортника — шорты до колен, гавайка навыпуск, тапочки-сланцы. Краем глаза слежу, как на столе объявляется бутылка коньяка, набор стопок в чехле, сыр, заранее порезанный ломтями, баночка маслин…

— По первой? — спрашивает лысый.

— Не рано ли? Только тронулись.

Лысый смеется, словно я отмочил бог весть какую шутку.

— Если тронулись, — булькает он, — тогда в самый раз.

На всякий случай улыбаюсь в ответ. В купе нас двое. Надеюсь, в Белгороде или Орле никто не подсядет. Меньше народу — больше кислороду. Еще одна шутка из тех, над которыми смеялись динозавры.

— Переодеваться будете? Я могу выйти.

— Спасибо, не надо. Я так, только туфли сниму.

— А я не умею так. — Лысый покаянно разводит пухлыми ручками. — Привык, знаете ли, с комфортом.

— Часто ездите?

— Ой, часто! Рафаил Модестович, к вашим услугам. Можно просто — Рафа.

— Сергей.

— Приступим, Сереженька?

— Пусть хоть билеты сперва проверят…

Отмахиваясь от моих возражений, он вскрывает коньяк, плещет в металлические стопки. Движения лысого быстры и уверенны. Наверное, полжизни провел на колесах. Такие умеют устроиться где угодно — в поезде, в провинциальной гостинице, за столиком ресторана в захолустье… Мир принадлежит им.

— В командировку? — спрашиваю я.

— Ага.

— Снабженец? Администратор?

— Адвокат. — Рафаил Модестович улыбается и добавляет со значением: — Ваш адвокат, Сереженька.

— Спасибо, не нуждаюсь.

— Это вам так кажется. Вы что думаете, это поезд? Вызвать проводницу? Милицию? Выбежать из купе?

— Правильно думаете, Сереженька. Поезд, конечно, поезд. Состав номер двадцать. — Лысый наклоняется ко мне: — А название поезда знаете?

— Знаю, — вздыхаю с облегчением, словно это случайное знание может послужить мне защитой от психа. — «Николай Конарев». Раньше состав назывался «Южанин».

Коньяк душист и сладковат на вкус.

— А вот и нет! — Рафаил Модестович счастлив. — «Николай Конарев» ушел на Москву без нас. Наш поезд называется «Страшный суд № 20». Еще по стопочке?

— Вы не адвокат, — говорю я. — Вы юморист.

— Еще какой! — хохочет лысый.

— Наливайте. Я сейчас вернусь.

— Далеко собрались, Сереженька? Имейте в виду, стоп-кран не сработает.

— В туалет. От ваших хохм и Железного Дровосека пронесет.

Туалет был занят.

Странно. Вагон новый, «крюковский»; в купе на табло, укрепленном над дверью, возле крошечных букв «WC» светились два зеленых огонька. Значит, свободно. И тем не менее… Я встал у окна. Мочевой пузырь взбунтовался. Молчал, гад, молчал, и вдруг приспичило. В сумерках, издеваясь над моей нуждой, мимо поезда летели смутные силуэты. Далеко-далеко мерцала россыпь огоньков. Их свет лишь добавлял теням плотности. Казалось, поезд стоит на месте, остолбенев от ужаса, а вокруг закручивается спиралью Дикая Охота. Не стук колес, а грохот копыт, не тряское движение — озноб страха…

Надо запомнить.

Щелкнул замок. Из туалета бочком выбрался коренастый мужик. На голову ниже меня, зато в плечах намного шире. Не стесняясь, мужик застегнул ширинку. «Молния» заела, ему пришлось раза два дернуть замок и немного попрыгать на месте.

— Здорово, Тюпа! — сказал мужик.

— Добрый вечер…

После школы никто не звал меня Тюпой. Я и забыл, как оно звучит.

— Не узнаешь?

— Извините, нет.

— Вадька я. Вадька Носов.

— Носов?

— Карлик Нос. Ну ты даешь, Тюпа…

Память смутно откликнулась. Маленький тихоня, сидел на задней парте. Говорил шепотом, с робостью. Временами наглел, чтобы хоть как-то укрепить статус. Увы, с наглостью у Вадьки были сложные отношения. Как у скверного актера с ролью.

— Вадик! — проникновенно сказал я. — Как я рад тебя видеть!

Дежурный ответ для таких встреч.

— Рад он, — буркнул мужик. — Видеть он. А кто меня в трухалку обул? На два рубля пятнадцать копеек? Радостный он, блин…

— Какую трухалку?

— Ну, трясучку…

Игру я вспомнил. Казино не было, обходились, чем могли. Двое пацанов скидывались по монетке, один зажимал деньги в ладонях — раковинкой — и начинал трясти. Второй говорил: «Стоп!» — и угадывал, орел или решка. Угадал — деньги твои. Промахнулся — деньги уплыли к трясуну. Монетки легли вразнобой — трясем до победного конца.

— Вадя, ты чего? До сих пор злобу таишь?

Мужик набычился, зыркнул из-под бровей:

— Я все знаю, Тюпа. Теперь я все знаю. — Он так выделил слово «теперь», что по спине у меня побежали мурашки. — Ты, гад, мою монетку в ладони зажимал. Решкой вверх. Если я говорил «орел» — у тебя шансов больше было.

— А если ты говорил «решка»?

— Ты тогда ладони переворачивал. И монетку заодно. Сволочь ты, Тюпа. Два рубля пятнадцать копеек… Ты на них сигарет купил. «Родопи». И Дикашу угощал, чтобы он за тебя вступался, если что. Я помню, я теперь все помню…