Читаем без скачивания История одной смерти, о которой знали заранее - Габриэль Маркес

Света в том окне братья Викарио все равно не увидели бы. Сантьяго Насар вошел в дом в 4.20, и чтобы пройти к себе в спальню, ему не надо было бы зажигать огня, — на лестнице свет горел всю ночь. Сантьяго Насар в темноте повалился на постель как был, в одежде, спать оставалось всего час, так его и застала Виктория Гусман, когда поднялась будить, чтобы он не опоздал к встрече епископа. Мы все вместе были в доме у Марии Алехандрины Сервантес и ушли после трех, когда она сама отпустила музыкантов и погасила огни во дворе, где танцевали, чтобы ее ублажавшие гостей мулатки передохнули — поспали одни. Три дня и три ночи они работали без отдыха, — сначала тайком принимали почетных гостей, а потом двери широко растворились и без лишних церемоний впустили всех, кто недогулял на свадебном пиру. Мария Алехандрина Сервантес, о которой мы между собой говорили, что она заснет только раз — когда умрет, — была самой обворожительной и самой нежной из всех женщин, каких я знал в жизни, а в постели — самой податливой, но и самой суровой. Она родилась и выросла здесь, и здесь прожила всю жизнь, в этом доме с открытыми дверями, где комнаты сдавались внаем, а в огромном дворе с фонариками из тыкв, купленными на китайских базарах в Парамарибо, — танцевали. Это она помогла нарушить невинность целому поколению моих сверстников. Она обучила нас гораздо большему, чем следовало нам уметь, но главное — она научила нас, что нет на свете печальнее места, чем пустая постель. Сантьяго Насар потерял голову, как только увидел ее. Я его предупредил: «Охотничий сокол цаплю облюбует — беды не минует». Но он меня не услышал, он просто очумел от волшебного курлыканья Марии Алехандрины Сервантес. Для пятнадцатилетнего Сантьяго Насара она стала безудержной страстью, наставницей слез, пока в один прекрасный день Ибрагим Насар не явился с ремнем, выволок его из ее постели и запер на год в Дивино Ростро. С той поры их связывало глубокое чувство, но без любовной сумятицы, и она так его уважала, что никогда в его присутствии не ложилась в постель с другим. Во время последних каникул она, бывало, рано выпроваживала нас под невероятным предлогом, будто устала, а сама не закладывала дверь на засов и оставляла свет в коридоре, чтобы я мог вернуться и потихоньку войти.

У Сантьяго Насара был чудесный дар к переодеваниям, а его любимое развлечение заключалось в том, чтобы отгадывать: которая из мулаток — кто. Бывало, выпотрошит гардеробы у одних, нарядит в их платья других, так что те начинали чувствовать себя не теми, кем были, а теми, кем не были. Как-то раз одна из них, увидав, что другая стала точь-в-точь как она сама, не выдержала и разрыдалась. «Мне показалось, это я сама вышла из зеркала», — сказала она. Однако в ту ночь Мария Алехандрина Сервантес не позволила Сантьяго Насару в последний раз насладиться искусством преобразования и сделала это так неловко, что тяжелое воспоминание об этом изуродовало всю ее жизнь. Итак, мы забрали музыкантов и пошли по городу петь серенады, — догуливать сами, а в это время близнецы Викарио уже караулили Сантьяго Насара, чтобы убить. И как раз Сантьяго Насару взбрело — часов около четырех — подняться на холм вдовца Ксиуса и спеть под окнами у новобрачных.

Мы не только пели у них под окнами, мы пускали ракеты и поджигали петарды в саду, но на вилле не подавали признаков жизни. Нам не приходило в голову, что на вилле никого нет — новый автомобиль стоял у дверей, все еще с опущенным верхом, весь в атласных лентах и восковых букетиках флердоранжа, которыми его украсили на свадьбу. Мой брат Луис Энрике, который в те времена играл на гитаре как заправский музыкант, сымпровизировал в честь новобрачных свадебную песенку с двусмысленными намеками. Дождя и тогда еще не было. Наоборот, луна стояла посреди неба, воздух был прозрачен, а внизу, в глубине пропасти, над кладбищем дрожали струйки блуждающих огней. В другой стороне голубели под луной банановые заросли, грустили болота, а на горизонте фосфоресцировала полоска Карибского моря. Сантьяго Насар указал нам мерцающий огонек в море и сказал, что это скорбящая душа с невольничьего корабля, который затонул со всеми рабами из Сенегала, у самого входа в Картахену де Индиас. Едва ли совесть его была неспокойна, хотя он, конечно, еще не знал, что призрачная семейная жизнь Анхелы Викарио оборвалась два часа назад. Байардо Сан Роман пешком, чтобы шум мотора не долетел туда раньше самой беды, отвел ее в родительский дом и снова оказался один, при погашенных огнях, в не знававшей счастья вилле вдовца Ксиуса.

Когда мы спустились с холма, мой брат позвал нас всех позавтракать жареной рыбой в каком-нибудь кабачке на рынке, но Сантьяго Насар отказался — хотел соснуть часок до прибытия епископа. Они пошли с Кристо Бедойей берегом реки, мимо старого порта и домишек бедняков, в которых уже засветились огни, и прежде, чем завернуть за угол, Сантьяго Насар на прощание махнул нам рукой. Мы видели его в последний раз.

Кристо Бедойя, с которым они договорились встретиться попозже в порту, простился с ним у черного хода его дома. Собаки, услыхав, что он входит, по привычке залаяли, и он успокоил их, позвякав в потемках ключами. Когда он шел через кухню внутрь дома, Виктория Гусман стояла у плиты, следила, чтобы не убежал кофе.

— Хозяин, — позвала она его, — кофе сейчас будет. Сантьяго Насар сказал, что он выпьет его позже, и попросил передать Дивине Флор, чтобы она разбудила его в половине шестого да принесла ему свежую одежду, точно такую же, что была на нем. Не успел он уйти к себе, как Виктория Гусман через нищенку, что просила молока у Клотильде Арменты, получила от той известие. В 5.30 она выполнила приказание Сантьяго Насара — разбудила его, но не послала к нему Дивину Флор, а захватив льняной костюм, поднялась в спальню сама, ибо не пропускала ни единого случая, уберегая дочку от лап вельможного господина.

Мария Алехандрина Сервантес не заложила дверь на засов. Я попрощался с братом, прошел через коридор, где, сбившись в кучу, меж тюльпанов спали кошки мулаток, и, не постучав, толкнул дверь спальни. Свет был погашен, но, едва переступив порог, я почувствовал теплый запах женщины и увидел в темноте бессонные леопардовы глаза, а потом уже больше не помнил себя, пока не зазвонили колокола.

По дороге домой брат зашел купить сигарет в лавку Клотильде Арменты. Он столько выпил на свадьбе, что воспоминания о той встрече остались очень смутные, однако убийственного напитка, которого дал ему хлебнуть Педро Викарио, он не забыл. «Живой огонь», — сказал он мне. Задремавший было Пабло Викарио вздрогнул и проснулся, почувствовав, что кто-то входит; он показал моему брату нож. — Будем убивать Сантьяго Насара, — сказал он. Этого мой брат не запомнил. «Да хоть бы и запомнил — наверняка бы, ему не поверил, — говорил он мне много раз. — Какой черт мог подумать, что близнецы станут кого-то убивать, тем более — мясницким ножом!» Потом они спросили его, где Сантьяго Насар, потому что видели их вместе, и мой брат не удержал в памяти своего собственного ответа. Но Клотильде Армента и братья Викарио так удивились этому ответу, что он оказался занесенным в дело на основании данных каждым из них показаний. По их словам, мой брат сказал: «Сантьяго Насар мертв». Потом благословил их по-епископски, споткнулся о порог и, шатаясь, вышел. Посреди площади он столкнулся с отцом Амадором. Тот, облаченный в парадное одеяние, направлялся в порт, за ним шел служка, звонил в колокольчик, и несколько человек несли алтарь для богослужения, которое епископ должен был совершить под открытым небом. Увидев шествие, братья Викарио перекрестились.

Клотильде Армента рассказала мне, что она потеряла последнюю надежду, когда священник прошел мимо ее дома, не остановившись. «Я подумала, что он не получил от меня известия», — сказала она мне. Однако отец Амадор признался мне много лет спустя, уже удалившись от мира в мрачный Дом Здоровья в Калафелле, что он получил послание от Клотильде Арменты, а потом — еще и от других в то время, как собирался в порт. «По правде говоря, не знал, что предпринять, — сказал он мне. — Вначале подумал, что это не мое дело, пусть этим займутся мирские власти, а потом решил, что по дороге поговорю с Пласидой Линеро». Но когда он шел через площадь, все из головы вылетело. «Вы должны меня понять, — сказал он мне, — в тот злосчастный день прибывал епископ». Когда же преступление свершилось, он испытал такое отчаяние и так вознегодовал на себя, что не придумал ничего иного — повелел ударить во все колокола.

Мой брат Луис Энрике вошел в дом через кухонную дверь, которую мать оставляла незапертой, чтобы отец не слышал, когда мы возвращаемся. Перед тем как пойти лечь, он зашел в ванную комнату, но заснул на унитазе, и когда мой брат Хайме поднялся идти в школу, он нашел его там: брат спал на спине, прямо на кафельном полу, и сладко похрапывал. Моей сестре-монахине, которая не собиралась встречать епископа, потому что приходила в себя после гулянья, не удалось его разбудить. «Было пять, когда я вошла туда», — сказала она мне. Но позднее моя сестра Маргот зашла помыться перед уходом в порт, и она подняла его и с превеликим трудом дотащила до спальни. За порогом сна, не просыпаясь, он услыхал первые крики епископского парохода. А потом, сраженный гулянкой, заснул, как провалился, пока моя сестра-монахиня не влетела в спальню, впопыхах натягивая на себя одеяние, и пробудила его сумасшедшим воплем: