Читаем без скачивания Вид с больничной койки (сборник) - Николай Плахотный

После обеда встретил Ивана Ивановича в туалете. Сидел он на подоконнике, курил. Увидал меня и почему-то застеснялся. Потупившись, обронил: «Захотелось вот… напоследок табачком побаловаться… Извините». Когда я выходил вон, снова ко мне обратился: «Если вас не затруднит, прошу очень… Пока не уберут… не унесут из палаты… перекрестите раба божьего напоследок». Меня оторопь взяла: что за разговорчики! Не иначе как у бывшего фронтовика нервишки расшалились. Надо бы принять успокоительное.

Помню, день был воскресный. В ординаторской сидела одна лишь дежурантка, ломала голову над кроссвордом. Косноязычно передал разговор в туалете. Докторша посмотрела на меня удивленно, будто рядом человеческим голосом заверещал сверчок. Растягивая слова, изрекла: «Идите-ка, больной, в свою палату. – Смерив меня с ног до головы брезгливым взглядом, прибавила: – Не мешайте, пожалуйста, работать».

– Олег Федорович, ответьте, откуда такие кадры берутся?

– Из жизни, мил человек, берутся, из жизни… Вы только оглянитесь окрест.

Никогда не забуду ту ночь… Против окон палаты высился фонарный столб. Свет четким прямоугольником лежал на соседской постели, высвечивая малейшие складки, вмятины. По случаю выходных палата наполовину опустела: остались только неприкаянные да самые тяжелые.

Иван Иванович теперь лежал на боку, в позе младенца в материнской утробе. По-прежнему почесывая тело вблизи диафрагмы. Тут до меня дошло: старик помирает. Сигнализация, как обычно, не работала. Своим ходом отправился за доктором. Ординаторская оказалась на замке. Постучался, громко подал голос. Ответом было молчание. Возвратился в палату. За это время Иван Иванович переменил положение: лежал пластом на спине; зрачки устремлены в потолок; той же рукой механически почесывал все тот же бок. Был третий час ночи.

Очнулся я от подозрительной тишины. Уличный фонарь к тому времени погас, в палате же было не то что светло – скорее сумрачно… Потянуло к окну… Что еще за чудо! Прилегающий к больничному корпусу парк снизу доверху засыпало снегом, хотя по календарю был май. Всмотревшись пристальней, понял: это ж черемуха зацвела… Вернулся к постели, хотел было свежей новостью поделиться с соседом, порадовать беднягу… Глянул на Ивана Ивановича и понял: вместо него осталось нечто. Меня «обожгли» холодом оловянные, устремленные в космос покойницкие зрачки. Спину вдруг морозом ожгло.

На сей раз в дверь ординаторской забарабанил я двумя кулаками. Закричал что было духу: «В четыреста тридцать четвертой покойник!»

Бегом вернулся назад, чтобы до прихода медперсонала совершить над усопшим крестное знамение. Потом по собственной уже инициативе поднялся на пятый этаж (там в холле была устроена молельная) и возжег у иконы Спасителя поминальную свечу.

Госпитальную новеллу сбивчиво пересказал я Федоряеву, чем сильно растрогал своего участкового. С минуту или даже больше кабинет был погружен в тишину.

Как будто издали донесся голос Олега Федоровича:

– Мементо мори! – говорили древние римляне. Подтекст максимы таков: рационально расходуйте отпущенное судьбою время; разумно, терпимо относитесь друг к другу, берегите собственную душу. Возможно, только что сделанный вами шаг – последний… Мементо мори! Отсюда и повышенная ответственность за каждый свой поступок и решение.

– Это немного другое.

– Почему? Это ваш же тезис… Я же развиваю его с другой стороны… Уход из – жизни логическое завершение юдоли на земле. Готовиться же к тому надо исподволь, всю жизнь. Причем совершенствоваться, каяться до последнего своего издыхания.

– Принимаю в целом. Попутно рискую у доктора спросить: вы верите в загробную жизнь?

– Ох-хо-хо! Из моря-океана не выбравшись, тянете меня в омут… Отвечу коротко: человеку необходимы тайны, особенно для души. Без тайн людям скучно. Той же задаче служат и церковные тайны, таинства… Это в каком-то смысле узда на наши страсти.

– Весьма оригинальная трактовка. Тогда вопрос на засыпку: душа материальна? Один знакомый патологоанатом, будучи совершенно трезвым, признался: человеческая душа имеет массу. Товарищ нашел способ ее измерить… Так вот, душа весит 22,7 грамма, не больше и не меньше.

– Вопрос путаный, сложный, неоднозначный. Сегодня не готов его разбирать, к тому ж в служебной обстановке.

– Помните, у летчиков была развеселая песня. А в ней слова: «Мне сверху видно все, ты так и знай!». А что видит обычный доктор со своей колокольни, со своей позиции?

– Пусть пациенты мои не обижаются… Скажу, как на духу. Восемьдесят процентов из них страшно ленивы, беспечно относятся к собственному здоровью. Это черта национальная, чисто русской натуры. Едва ли не сакраментальная врачебная фраза у постели безнадежного больного: «Почему не обратились ко мне немного раньше?». В больших городах медики могут еще как-то помочь оказавшимся на грани… Но сами-то, дорогие мои, не теряйте золотое время. Ведь лучше профилактики лекарства нет! Помнится, в Одесском мединституте ходила притча о лекаре при дворе японского императора. Докторам платили зарплату, пока хозяин Киото был здоров. Но лишь заболевал, ни гроша на руки не давали… Так что да здравствует профилактика!

– Попутно у меня к вам сугубо личный вопрос: как болезнь отражается на лице человека? Ну и заодно на походке, в поведении.

– За годы врачебной практики пришел я к выводу: всяк сам выбирает свою болезнь. Правда, существует еще и некая проекция. При всем том каждому уготована не только судьба, а и смерть. На сей счет и поговорка есть: «Утопленник не мог быть повешенным». Как это в жизни происходит, как складывается. Например, у Ивана Ивановича обнаружилось некое заболевание. Надо меры принимать, лечить, пока недуг не запущен. Однако Иван Иванович от лечения всячески уклоняется, ссылается на какие-то неотложные дела, на неудобные обстоятельства. В сущности – безвольность, безучастность к самому себе… О системном, направленном лечении и речи нет. Поначалу же необходимо было что-то изменить в образе жизни, заодно и в питании.

– Лет десять назад прочел я статью американского ученого-психолога под сногсшибательным названием «Добровольное» стремление к смерти». Так что ваши рассуждения на сей счет не новы.

– Я и не претендую на авторстве идеи. И могу повторить всем давно ведомое: здоровье – это большая работа каждого, великий труд. В конце концов сложная и неустанная борьба.... Человек должен всю жизнь, все время, изо дня в день вкладывать в нее свои силы, личные средства. У нас же многие на собственное здоровье смотрят как на подарок судьбы. И не более. А надо бы быть… Плюшкиным: быть скупым, бережно расходовать собственный ресурс… Вот где нужна воля человека. Таким образом даже хилый от рождения или в молодости по глупости подорвавший свое здоровье, ведя разумный образ жизни, может «протянуть» и восемьдесят, и девяносто лет. Пример тому – судьба Льва Николаевича Толстого, который в младенчестве был обречен. Но выжил, более того, стал долгожителем.

– Как я понял, врачи способны корректировать – в нужном направлении! – генетическую схему индивидуума.

– Абсолютно верно.

Борьба за жизнь

Отбив на столе средним и указательным пальцами какой-то замысловатый хип-хоп, мой участковый проговорил с растяжкой:

– Не желаете ли обследоваться в Кардиологическом центре, у Чазова?

На вопрос я ответил вопросом:

– А разве такое реально?

– В этом году как раз юбилей вашего инфаркта.

– Как же я забыл… Действительно, случилось это в ноябре.

– Мне кажется, я почти уверен, что кардиологам тоже будет интересно: сравнить развитие, сопоставить с течением времени: что и как… Вот вам и путевочка.

Это был сюрприз, нежданный подарок. Таким образом я переступил порог института имени Бакулева, и снаружи, и изнутри являвший оный вид дворца халифа Гаруна аль Рашида. Впрочем, человек ко всему ведь привыкает, со многим свыкается.

Поместили меня в смежный блок на двоих. Более вместительные палаты и проектом не были предусмотрены. Кормежка, правда, обычная, типичная больничная. В холле стоял небольшой телевизор, но к нему мало кто тянулся… Зато постельное белье было, на удивление, классное, льняное.

На четвертый день лечащий врач, сибирячка Зоя Бланкова остановила в процедурной, шепнула на ухо:

– Сегодня к вам нагрянет сам Юрий Никитич. Ждите.

Наверное, у меня челюсть отвисла. Зоя успокоила:

– Ничего страшного, он хороший.

Сижу. Жду. После двенадцати дверь широко распахнулась. Вошли трое. Вмиг в палате тесно стало.

Приказали раздеться. Процедуру эту я исполнил с некоторой даже поспешностью. На шее остался нательный крестик.

– Это тоже снять? – спросил я академика.

– Не надо. Мы же с Богом не спорим, – сказано было на полном серьезе.

Я почувствовал на своей хилой груди холодок фонендоскопа.