Читаем без скачивания Величие и проклятие Петербурга - Андрей Буровский

Ораниенбаум вырос вокруг Большого дворца, при­надлежащего Меншикову. Но и тут основной «ансамбль сложился прим. в 50—70-е годы XVIII в.». В те же годы основан город-спутник Петербурга Павловск (1777): по­дарен Екатериной Павлу и его жене как особое «гнез­до» великих князей.

Разумеется, город Петербург и его спутники строи­лись и потом. В конце XIX столетия построена, например, Адмиралтейская набережная (1873—1874). Но ос­новное строительство шло уже не здесь, не в централь­ной части Санкт-Петербурга. Оформлялись районы выше по течению Невы: Петровская набережная (1901—1903), Литейный (1874—1879) и Троицкий мосты (1897—1903), возводятся многие здания Каменного проспекта, от­страивается ансамбль Аптекарского острова (до того — в основном дачного района). Там строится ансамбль улицы проф. Попова и набережной Карповки, Ботани­ческого института и Электротехнического института.

Но центральная часть города, ее историческое яд­ро — возведено, и приняло свой окончательный вид. Это раз.

Город расширяется, изменяется, но в уже размечен­ном, уже распланированном пространстве. Это два. Ведь расстраиваются и превращаются в районы городской застройки районы дач. То, что было окраиной, становится центром, и так далее.

Как видно, центр города уже сформировался. Совершенно регулярная застройка, нарушенная только в древнейшей части города: вокруг Петропавловской крепости

До середины XVIII века не было ясно даже, где у го­рода будет центр. Теперь идет рост одного и того же, уже сформировавшегося города, в уже намеченном географическом контуре.

Здесь особенно хорошо видно, что планировка изначального Петербурга воспроизводила планировку Москвы — с поправкой на то, что это была не окружность, а полуокружность

Расстраиваются и города-спутники — но и это все те же города-спутники, а новые не возникают.

Если бы современный житель Санкт-Петербурга или хорошо знающий его приезжий перенеслись бы на «машине времени» в 1740 или 1750 год, они бы не узна­ли города. Почти нет даже знакомых строений, а вроде бы знакомые не узнать — даже и Петропавловскую крепость: до перестройки 1830-х годов она имела со­вершенно иной вид. Городские ансамбли организованы совсем непривычно; все площади и почти все улицы ка­кие-то «не те».

А вот перенесясь в 1850, даже в 1840 год, наш со­временник обнаружил бы хорошо знакомую ему карти­ну — можно сказать, тот же самый, привычный город. Стоя возле Адмиралтейства или прогуливаясь по Двор­цовой набережной, Александр Сергеевич Пушкин и Ни­колай Васильевич Гоголь наблюдали примерно ту же самую картину, что и мы с вами. Разве что проводов для троллейбусов и фонарных столбов не было в то­гдашнем Петербурге... Но, с другой стороны, были ко­новязи, вполне напоминавшие фонарные столбы.

Прошу извинить за обилие названий и цифр — тем более во всех них нет решительно ничего нового, в лю­бом справочнике их можно найти. Но должен же я был доказать читателю свою идею. Поверьте — я мог бы продолжать этот поток фактов, названий и дат, показав время возведения еще многих сооружений, — и все эти факты полностью подтвердят главное: тот Петербург, который мы знаем, реально начали строить в середине XVIII века, с 1760-х годов, и построили где-то к 1840-м годам. Примерно за 80 лет.

Интересно, что до конца XVIII века Петербург вовсе и не был каким-то особенно вольнодумным ме­стом. Попытка ограничить монархию в 1730 году никак не связана с Петербургом. Кланы Долгоруких и Голи­цыных, основных зачинщиков конституционного ограничения монархии, традиционно связаны с Москвой, но никак не с Петербургом.

В 1728 году внук основателя Петербурга, Петр II, даже перенес столицу обратно в Москву. Действие прошло незамеченным: Петербург вовсе не был тогда прекрасным городом, потеря которого всерьез кого-то волновала. Скопление уродливых, в основном деревян­ных сооружений можно было покинуть без ущерба для будущего страны, тем более для развития культуры и архитектуры.

В 1730 году Анна Ивановна переносит столицу об­ратно в Петербург... С тех пор до 1918 года никто не предпринимает попыток лишить Петербург статуса сто­лицы, но первое время и ничего особенного в этом го­роде не происходит.

Гвардейские перевороты? Но ведь поступки гвар­дейцев совершенно лишены всякой идейной основы. Идет обычнейшая борьба феодальной верхушки за права, привилегии, земли и крепостных. Вряд ли в Мо­скве она была бы какой-то иной, не такой, как в Петер­бурге.

Только с 1760-х годов в поступках высшего петер­бургского дворянства появляется некая идейность: то у них попытка не просто посадить на престол Екатерину, свергнув Петра III, а сделать конституционным монар­хом Павла I, а Екатерину при нем регентшей.

Не удалось? Тогда появляется пресловутая «консти­туция Панина». Трудно сказать, действительно ли суще­ствовала эта «конституция», которую воспитатель на­следника престола, Никита Иванович Панин, навязал своему царственному воспитаннику, Великому князю Павлу Петровичу (будущему императору Павлу I). То есть писать-то ее Панин, судя по всему, писал, и даже кое-кому из доверенных лиц показывал. Вопрос — дей­ствительно ли Павел Петрович знакомился с докумен­том? Действительно ли давал согласие править соглас­но конституции? Были эти согласия письменные или устные? Все это вопросы без ответов.

Но допустим даже — не было никакой работы с Великим князем Павлом Петровичем, проект конституции не вышел за пределы ближнего кружка Никиты Панина. Даже тогда получается — в Петербурге хотели именно такого поворота событий, такого движения истории.

На этой карте начала XX века уже совершенно невозможно найти отличий от планировки современного Петербурга. Город сформировался, он есть

Это, конечно, пока не революционный настрой, пусть даже в сверхузком кругу, это пока только придворные сплетни. Но вот любопытно: в 1760-е годы начинает строиться ансамбль Петербурга... И буквально тут же петербургские дворяне зашептались о чем-то запрет­ном, но манящем — об ограничении монаршей власти.

Видимо, уже в процессе своего формирования, в конце XVIII века Петербург приобретает свою удиви­тельную способность: изменять психологию своих оби­тателей.

Интересны и еще два обстоятельства. Во-первых, только в конце XVIII века появляется само слово «петер­буржцы». В начале — середине XVIII века говорили иначе: «жители Петербурга». Теперь у петербуржцев появляется самоназвание...

И еще одно: Петербург образца 1730-х годов поки­нул единственный интеллигентный, образованный со­ратник Петра I — Яков Вилимович Брюс. Впрочем, он заслуживает отдельного разговора.

Глава 3

ЯКОВ БРЮС, МОСКВА И ПЕТЕРБУРГ

— Во мне, черт подери, течет кровь шотландских ко­ролей!

                           Р.Л. Стивенсон

Еще дед Якова Вилимовича приехал в Россию в 1647 году. После поражения при Марстон-Муре сто­ронники парламента не просто завоевали и оккупиро­вали страну; они изводили, как только могли, шотланд­ских дворян. Десятки, сотни родственников и друзей Вильяма Брюса погибли в сражениях и на плахе, прята­лись в горах или уехали в другие страны. Сохранилась легенда, что ехать в Московию Вильяму посоветовал старый друг его отца, генерал Дэлзелл: он побывал в Московии во Смутное время, прослужил в Московии восемь лет и знал страну не понаслышке.

Брюсы состояли в дальнем родстве с Робертом Брюсом, который в 1314 году разгромил английские войска при Баннокберне, победил проанглийскую пар­тию Иоанна Бэлиола и стал шотландским королем. В 1328 году он заставил Англию подписать мирный до­говор, признающий независимость Шотландии. С 1371 года на шотландском престоле сидели Стюарты, но, как говорили в те времена, «в Брюсах текла кровь королей». Если даже у переселенцев (фактически беженцев) в Россию не было ни громких титулов, ни богатых помес­тий, род-то все равно знатнейший. Российские Брюсы могли сделать или не сделать карьеру на своей новой родине, но кровь королей в них текла.

Брюсы — род интеллектуальный (кстати, родствен­ники Байронов). На материале старинных королевских и дворянских родов вообще очень легко выискивать разного рода закономерности — ведь история таких се­мей неплохо изучена. И если Габсбурги, даром что им­ператоры, или английские Плантагенеты прославились в основном безумными дуэлями, любовницами и попой­ками, то в таких правящих родах, как польско-русские Ягеллоны, шведские Ваза или английские Тюдоры было немало интеллектуалов — ученых, поэтов, философов. То же среди дворянских родов: самый известный представитель рода Салтыковых, несомненно, Дарья Салты­кова, знаменитая «Салтычиха». Про боярский род Буйно­совых и такого не скажешь: все Буйносовы были серые, как мыши, и такие же незаметные. А вот Волконские или Голицыны почти в каждом поколении представлены личностями яркими, судьбами необычными и оставив­шими после себя долгий след.