Читаем без скачивания Величие и проклятие Петербурга - Андрей Буровский

А вот как пахнет подтаявший мартовский снег, как летят журавли над полями и где надо собирать белые грибы, так называемый шотландец Яков Брюс знал да­леко не теоретически. Так кто же он?!

...Очень хорошо высказался по этому поводу Алек­сандр Небольсин, внук того самого офицера, который дал с «Авроры» легендарный пушечный выстрел, знак начинать штурм Зимнего дворца. Когда к нему году в 1995-м подступила советская шатия — мол, подскажи, что же нам теперь делать, он пожал плечами и ответил с полной определенностью:

— Ну чего вы прицепились к американцу русского происхождения? Пора научиться самим решать свои проблемы...

Третье поколение живущих в США, Небольсин не кто иной, как «американец русского происхождения».

Вероятно, примерно так же мог ответить шотланд­цам на вопрос — восставать ли им против новой дина­стии, и потомок шотландских королей, русский шот­ландского происхождения, Яков Брюс. Все его привычки, привязанности, бытовые наклонности — чисто русские. И даже женился-то он на лютеранке, но отнюдь не на шотландке, а на прибалтийской немке. Даже останься в живых обе его дочери — потомки Якова Брюса уже не были бы чистокровными этническими шотландцами.

Но все это — объяснение того, почему Яков Брюс любил Москву, но не объяснение причин, по которым он не любил Петербурга. Это тем более странно, что сама личность Якова Вилимовича удивительно соответствует петербургскому ландшафту, особенностям пе­тербургской культуры, образу жизни этого удивитель­ного города.

Объяснение может быть дано только одно-единствен­ное: личность Якова Вилимовича, помершего в 1735 году, «соответствовала» вовсе не Петербургу 1703—1735 го­дов. Яков Вилимович не дожил до Петербурга, который возник не раньше конца XVIII века и который мы знаем под этим названием. Во времена Якова Брюса не было этого Петербурга, а вписаться в жизнь «регулярного» феодально-полицейского «парадиза» ему было несрав­ненно труднее, чем в быт феодально-патриархальной Москвы.

Глава 4

МИФ ПУСТОГО И ГИБЛОГО МЕСТА

На берегу пустынных волн

Стоял он, дум великих полн.

                   А.С. Пушкин

Есть классический миф о том, как Петр I, прогу­ливаясь с Меншиковым то ли по Заячьему, то ли по Ва­сильевскому острову, присел на кочку и, выливая воду из ботфорта, крикнул:

— Алексашка! Слышь — город строить будем!

— Ага, мин херц! Построим!

—  Здесь строить будем!

—  Здесь? В болоте?! Да ведь утопнем, мин херц!

—  Здесь строить будем, Алексашка! Не утопнем!

И Петр, вылив воду из ботфорта, энергично побе­жал размечать будущий город.

Классическая традиция исходит из того, что Петр заложил город в совершенно «пустом» месте, где и на­селения-то почти не было, где разве что «финский челн... влачился одиноко».

Причем строили Петербург якобы в месте очень гиблом, вредном для жизни, опасном из-за беспрерыв­ных, никогда не прекращающихся наводнений. В попу­лярной литературе, особенно предназначенной для де­тей, эта идея выражена с большой простотой и притом с огромной художественной силой.

Красивее всех подает эту сказку детский писатель С.П. Алексеев. Сообщив читателям для начала, что «Из­давна русские считались хорошими мореходами. Они совершали далекие плавания и торговали с другими на­родами. Но враги стремились отнять у России выходы к морю...»[17], писатель продолжает прямо-таки эпически: мол, однажды плавали Петр и Меншиков на лодке, там, где потом возникнет Петербург, ходили по островам, и Меншиков провалился в болото, еле стащил ботфорт с ноги. «Петр подошел к кочке, осторожно раздвинул кус­ты, и Меншиков увидел гнездо. В гнезде сидела птица. Она с удивлением смотрела на людей, не улетала.

—  Ишь ты! — проговорил Меншиков. — Смелая! Птица вдруг взмахнула крыльями, взлетела, стала носиться вокруг куста».

Тут бедный Меншиков теряет второй ботфорт, при­сел надевать, а Петр отходит в сторону, и...

«— Данилыч! — вновь проговорил Петр.

Меншиков насторожился.

—  Здесь у моря, — Петр повел рукой. — Здесь у моря, — повторил он. — Будем строить город.

У Меншикова занесенный ботфорт сам собой выпал из рук.

—  Город? — переспросил тот. — Тут, на сих боло­тах, город?!

— Да, — ответил Петр и зашагал по берегу.

А Меншиков продолжал сидеть на камне и смотрел удивленным, восторженным взглядом на удаляющуюся фигуру Петра.

А по берегу носилась испуганная птица. Она то взмывала вверх, то падала вниз и оглашала своим кри­ком нетронутые берега»[18].

Красочное зрелище строительства Петербурга в со­вершенно пустом и диком месте, в краю непуганых птиц, выглядело бы еще лучше, если бы не существовало со­вершенно точных сведений — район Петербурга входит в число самых населенных районов Ижорской земли.

По шведскому плану 1676 года на месте Петербурга и его окрестностей показано 41 поселение разного раз­мера. Одно из них, с финским названием Osadissa-saari — на том месте, где сейчас находится Зимний и на­чинается Дворцовый мост.

В Ниеншанце, самом крупном городе, стоявшем на месте будущего Петербурга, «было много превосходных пильных заводов и там строились хорошие и красивые корабли; помимо шведского, финского и немецкого при­хода, в нем находился и православный с церковью. От Ниеншанца ходил паром на левый берег Невы, к лежаще­му здесь русскому селению Спасскому». Пыляев приво­дит слова некого Миллера: «Не один Любек, но и Амстер­дам стал с Ниеншанцем торги иметь; водяной путь оттуда до Новгорода весьма к тому способствовал; словом, по­малу и русское купечество в Ниеншанце вошло и привело сие место в такую славу, что в последние годы один та­мошний купец, прозванный Фризиус, Шведскому королю Карлу XII в начале его войны с Петром Великим мог взай­мы давать немалые суммы денег, за что после пожалован был дворянством, и вместо прежнего дано ему прозвание Фризенгейм и учинен судьей в Вилманстранде»[19].

Население деревень и городов в устье Невы состав­ляло при шведах не меньше 6—7 тысяч человек, и вся­кое строительство на территории Петербурга велось или непосредственно на месте русских и финских де­ревень (деревни при этом сносились), или в непосред­ственной близости от них.

Как видно, о птицах, забившихся в истерике от од­ного вида человека, всерьез говорить как-то не прихо­дится, очередная сказочка, и только. И чересчур хоро­шо понятно, зачем нужна эта сказочка: приписать Пет­ру очередной подвиг Геракла, лишний раз подчеркнуть, что до него было буквально ничего. Так, «пустое фин­ское болото» с птицами, никогда не видевшими человека.

Интересно, что эту сказочку всерьез воспринимали и современники Петра — например, Феофан Прокопович, а уж они-то очень хорошо знали, что находилось на месте Петербурга до Петра, даже если сами и не брали шведских крепостей и не беседовали с русским населением Ижорской земли. Но и не только современ­ники! Авторы двух классических петербургских стерео­типов: про «брега пустынных волн» и про «пустое фин­ское болото» — А.С. Пушкин и Ф.М. Достоевский. Бай­ку про возведение Петербурга на пустом месте повторяют и сейчас, а для населения самого Петербур­га эта история служит убедительным доказательством того, что город их особенный, удивительный и что уж в нем-то обязательно должно происходить что-то совер­шенно необыкновенное.

Но почему эта байка так дорога сердцу россиянина? Причем как в XVIII веке была дорога, так дорога и по сей день? Попробуем ответить на этот вопрос, но чуть позже.

Итак, красивый, грандиозный образ построения Петербурга в ненаселенных «пустынях» совершенно не­верен. И даже животрепещущая история Александра Сергеевича про «одинокий финский челн» очень далека от истины.

То есть финское население здесь очень даже было, конечно. Уже упоминался шведский план, составлен­ный в 1676 году. Согласно плану, на территории буду­щего Санкт-Петербурга показано 41 поселение, и боль­шая часть из них носит финские названия: Rithtiowa, на месте Александро-Невской лавры; Antolala, на месте Волковского кладбища; Avista, на Выборгской стороне, и многие другие.

Многие, казалось бы, вполне русские названия про­исходят от переосмысленных финских слов.

Лахта происходит от финского Lahti — залив; Охта — от Oha-joki. Название острова Голодай — от фин­ского halawa — ивовое дерево. Korpi — необитаемый, пустынный лес по-фински, сохраняется в названии ре­ки Карповки. Есть основания полагать, что и в назва­нии Фонтанки отозвалось ее финское название — Кете, что означает крутой берег.

Но финское население до основания Петербурга, по­хоже, даже не преобладало. Вся местность, лежащая по берегам Невы, еще в XIV—XV вв. входила в Водскую пя­тину Новгорода Великого и имела русское население.