Читаем без скачивания Величие и проклятие Петербурга - Андрей Буровский

Пытаясь сделать историю более «правильной», со­ветские писатели писали порой вещи и куда более не­вероятные, чем эти обреченные строители. Ю. Герман в своей «России молодой» сообщает о таком эпизоде Се­верной войны: мол, Карл XII велел отрубить руки всем русским военнопленным. На сто человек оставляли од­ного с одной рукой, чтобы он мог вести остальных домой в Россию. Петр же, узнав о зверстве шведов, стал ставить ефрейторами этих одноруких, а безруких пока­зывать войскам для поднятия их духа[30].

Откуда выкопал Юрий Герман эту мрачную сказоч­ку? Даже известно, откуда! В XI веке был эпизод, когда византийский император Василий велел ослепить плен­ных болгар, оставляя одного кривого на десять, и одно­го полностью зрячего на сто человек. Герман попросту приписывает эту историю Карлу XII, да меняет некото­рые детали самого зверства (отрубленные руки на мес­те выколотых глаз).

Если у писателей хватает совести сочинять такого рода байки, приписать Петербургу можно гибель и мил­лионов людей. Бумага ведь обычно не краснеет.

Если обратиться к фактам, а не к бредням, вы­рисовывается следующая картина: с 1703 по 1717 год с марта по ноябрь строили Петербург рабочие со всей России, в две смены от 12 до 18 тысяч человек. Каждая смена жила в Петербурге месяца по три. Вообще-то по разверстке Петр требовал в каждую смену по 40 тысяч человек, но число убежавших, «сказавшихся в нетях», «сказавшихся в болезнях» и «сказавшихся покойными» было всегда, в каждой партии, таких оказывалось боль­ше, чем пришедших.

Отметим это «сказавшихся покойными» — то есть тех, кого уже включили в списки, и кто-то ли в самом деле помер, то ли был назван мертвым своими родст­венниками. Не сами же покойники «сказывались»: мол, помер я, не лезьте со своим Петербургом.

Впрочем, в рядах строителей Петербурга были и крестьяне из деревень, лежащих на его территории и вокруг. Они как, тоже помирали от непривычного кли­мата?

В каждый год число временных рабочих колеба­лось, но вот, по данным главы Канцелярии городовых дел, князя A.M. Черкасского, в 1717 году на 32 тысячи работавших в две смены рабочих числилось 3200 ка­шеваров и 1000 больных. Черкасский полагал, что при­влекать вольнонаемных было бы дешевле — вольных не надо кормить и лечить. С тех пор город и строили воль­нонаемные.

За весь год тысяча больных, из которых умерли уж, конечно, не все? Гм...

Может быть, умерли десятки тысяч постоянных жи­телей города?

Но в 1710 году в Петербурге жило от силы 8 тысяч постоянных жителей. Число их возросло примерно до 40 тысяч к 1723 году.

По понятиям тогдашней России, это был большой город — ведь городского населения во всей России бы­ло не более 4% всего населения. 40 тысяч — это при­мерно 12% всех городских жителей страны. Но для смертности в десятки тысяч человек должны были в од­ночасье преставиться все жители стольного града Санкт-Питерь-Бурьха. Скажем, поголовно вымереть на протя­жении двух или трех дней.

Петербург и к концу правления Петра оставался, по сути, крохотным городком. «Сплошные застройки нахо­дились только в ближайшей к берегу местности Петер­бургской стороны, называвшейся тогда «городским ост­ровом». Там была воздвигнута крепость, сначала бре­венчатая, потом каменная. К ней прилегало несколько улиц, застроенных небольшими домами, деревянными и изредка мазанками... На Васильевском острове ...встре­чались отдельные постройки. На Выборгской стороне тоже было несколько рядов очень бедных строений... На левом берегу Невы, где теперь расположен блестя­щий центр столицы, выстроено было только здание Ад­миралтейства с укреплениями и позади него церковь Святого Исаакия. Кое-какие строения попадались разбросанными до реки Мойки. ...За Мойкой шли уже ле­са, болота и пустыри»[31].

Тут просто некому и негде помирать в былинном ко­личестве «десятки тысяч человек».

Всякий раз, когда у нас оказываются в руках кон­кретные цифры, они показывают очень небольшое чис­ло умерших.

Скажем, по «доношению» У.С. Синявина от 6 июня 1712 года вытекает, что послано в Петербург всего 2210 ремесленников, из которых 365 сбежали, 61 умер и 46 оказались «дряхлыми за старостью»[32].

Отмечу — число сбежавших много больше умер­ших, а умерли эти 61 ремесленник до посылки в Петер­бург (может, их и включили в списки мертвых, чтобы отделаться и никого реально не слать?).

Вероятно, смертность среди строителей Петербурга была выше, чем в более привычных городах и землях, но где же ужасы, живописанные Дубовым и Толстым? Ужасы, на которые толсто намекают Пушкарев и Клю­чевский? Их нет и в помине.

Причем заметим: добровольный труд в Петербур­ге очень рано вытеснил подневольный. Петр I выжигал самое слово «свобода», искоренял малейшую возмож­ность быть независимым от государства. Но независи­мо от убеждений, блажей или наклонностей Петра строительство еле продвигалось вперед. Как ни пара­доксально — но Петербург стал первой «зоной свобо­ды» в России Петра и его наследников. Потому что если Петр вообще хотел строить свой «парадиз» — то приходилось строить его силами вольных людей.

Основная часть построек, возведенных до 1725 го­да, появилась в Петербурге между 1718 и 1724 годами, когда город и правда рос совершенно стремительно.

Это было время, когда основной рабочей силой стали никакие не пленные шведы (они, насколько известно, прорубили пару просек, и только) и не «даточные лю­ди», а главным образом оброчные крестьяне. Предъяв­ляя «покормежные письма» от помещиков, они совер­шенно легально селились в городе. Крестьяне-оброчни­ки составили вторую по численности группу населения в Петербурге изначальном — после солдат.

Второй группой строителей Петербурга стали ...бег­лые. По всей Российской империи ловили беглых кре­стьян. Всякого помещика, кто принял их, безжалостно пороли кнутом, ссылали в Сибирь, лишали имений. Но в Петербурге власти, нарушая собственные законы, еще раз наступая на горло собственной песне, «не замеча­ли» беглых и фактически поощряли тех, кто давал им работу.

Волею судеб Петербург был первым городом, кото­рый доказал Петру и его сподвижникам выгоду свобод­ного труда. Он стал городом, зримо опровергавшим од­ну из важнейших идей петровского правления.

Так что вот — если Петербургу и войти в русскую историю, как какой-то особенный город, — то вовсе не как «город на костях», а как первая «зона свободы». Ме­сто, где жестокость и дурь крепостников поневоле долж­ны были отступить. Наконец, есть место и для лозунга: Петербург построен вольными людьми!

Но интересное дело! Почему-то русское общество совершенно не заметило этого. Не заметило во времена Петра. Не заметило в эпоху Екатерины и Александра, когда реально был построен Петербург. Не замечало весь XIX и XX века. Теперь, в XXI веке, тоже старается не замечать.

Вот идея «города на костях» — она очень по душе русскому обществу, и уж ее-то муссируют третье сто­летие. Этот миф очень дорог россиянину, и особенно — коренному жителю Петербурга. При том, что живут-то петербуржцы даже в зоне самой старой застройки — вовсе не в городе, который построил Петр. Никак не мог жалкий мужичонка, согнанный в Петербург на по­гибель, придушить бедного больного мальчика в 1858 го­ду. Враки это, и притом враки неумные.

Получается: молва стократ преувеличила число погибших при строительстве Петербурга. Число этих погибших называют разное, но маловероятно, чтобы погибло больше 4—5 тысяч — за все время между 1703 и 1717 годами.

Почему же возник миф о «городе на костях»? И по­чему он оказался таким стойким, таким невероятно жи­вучим?

Буду рад, если кто-то раскроет эту тайну более пол­но... Я же в состоянии увидеть только одно: люди не хо­тели строить Петербург. Русские люди не хотели жить в Петербурге. Им хотелось, чтобы жить в Петербурге было невозможно, чтобы место это было гиблым и про­тивным.

Во-первых, никто не любит подвергаться насилию. Царь велит строить пес его зачем нужный город? Под­чиняемся, потому что дело его, государево; нечего тут умничать, а надо исполнять приказ батюшки-царя, Ан­тихриста Алексеевича. ... Но можно сказаться больным, а то и помершим. Или по-тихому удрать, как только представится случай.

Во-вторых, Петербург был попросту неудобным для жизни, неприспособленным городом. Низкое место, сы­ро, дров мало, цена на продукты — в три раза выше, чем в Москве. То есть к середине XVIII века все измени­лось совершенно! Но в эпоху Петра не нужно было ни­какой мистики Санкт-Петербурга, чтобы объяснить не­желание в нем жить.

В-третьих, переселенцы в Петербург рвали привыч­ные связи — и семейные, и клановые, и социально-эко­номические. Кому хочется вылететь из привычного кру­га просто за здорово живешь? Начинать с начала все, что наживала семья поколениями, в обществе таких же случайных товарищей по несчастью? Неуютен был Пе­тербург, лишенный человеческого тепла, привычных связей. Новостройка — и есть новостройка.