Читаем без скачивания Дочь царского крестника - Сергей Прокопьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Что купила?
Как малое дитё. Тут не встречает. Мама пошла, видит, как спит, позвала: «Мама-мама». А она уже холодная.
Недели за две до смерти сказала:
– Кеша, я сегодня молилась и увидела Божью Матерь, Николая Угодника, Серафима Саровского и моих: Павлов, Большого и Малого, братьев, родных и двоюродных, Алёшу… Божья Матерь улыбалась, и все они светились радостью. Значит, не надо больше плакать…
С того дня не плакала…
БЛУДНИЦА
Рассказ
Мария Афанасьевна Липова каламбурила:
– Зажилась я на этом свете. Шутка ли – девятый десяток дотаптываю!
Последние два года «топтаться» делалось труднее и труднее. В основном – по квартире. Из самых дальних маршрутов – магазин, да ещё стала наведываться в церковь Иоанна Предтечи, что недавно освятили на соседней улице. Храм крохотный, гроб при отпевании поставят перед амвоном, и всего-то метра два пространства от изголовья до входных дверей.
В церковь Мария Афанасьевна отправлялась не на службы, а к Надежде Петровне, старушке, что работала в свечной лавке. Относительно Марии Афанасьевны Надежда Петровна – молодка, всего-то семьдесят пятый год. Ну да это так, к слову. В будний день мало кто из горожан отвлекался от повседневных забот и заглядывал в храм Божий, старушки наговорятся вдоволь, навздыхаются, а где и набежавшую слезу утрут.
Судьбы у Марии Афанасьевны и Надежды Петровны складывались по-разному, но сходились в одном – обе росли сиротами.
– Родители у меня, конечно, имелись, как без них, а фактически не было, – сетовала Мария Афанасьевна. – И ни одной фотографии. Почему не сделали портреты? Достала бы сейчас, посмотрела на маму и папу… Отца-то помню, а маму в глаза не видела, при родах умерла… Живу, могилок родителей не знаю. У меня вон сколько альбомов, фотокарточек. Умру, так хоть портрет есть. Можно взглянуть, вспомнить: мама была, бабушка…
– У меня есть фотографии, – поддерживала тему Надежда Петровна. – Одна, самая старая, с подписью по низу: «Ташкент. 1929 год. Съезд пожарных». Папа сбоку стоит, рядовой участник. А другая – он в белом кителе в самом центре группы пожарных сидит, это папа уже начальник. Подписи нет, но, думаю, во Владивостоке. Мы там жили до войны.
Старушки больше слушали сами себя. Сердца теплели от воспоминаний, были они зачастую горькими, но так уж устроен человек: горькие, да свои.
Накануне войны отец Надежды Петровны перевёз семью в Курскую область, в родную деревню. Купил хороший дом. Хоть и крестьянствовал только в детстве (судьба рано забросила в город), был человеком крестьянской жилки, для которого свой дом – центр вселенной. Имеешь его, значит, душа на месте, жизнь на своей орбите. Отец Надежды Петровны, обретя дом, собрался было кое-что перестроить под себя, да тут война… И так она стремительно нагрянула в их края, что во всеобщей сумятице многих мужиков даже мобилизовать не успели, объявить-то о мобилизации объявили, а провести её должным порядком не получилось. Кого-то успели забрать, а кто-то остался.
Стояла деревня на отшибе, в глухом месте, немцы, конечно, знали о существовании данного населённого пункта, но деятельного интереса почти год не проявляли, только в сорок втором основательно оккупировали. До этого наездами контроль осуществляли. Край не отличался партизанским противостоянием, поэтому немцы не зверствовали. Но ранней весной сорок третьего занервничали. Слышнее и слышнее делалась канонада на востоке. Положение на фронте менялось не в пользу вермахта. Тут и ума особого не надо для понимания: сегодняшние с виду забитые деревенские «русиш швайн» – мужики да парни – как только Красная армия займёт деревню, станут её бойцами, и получай, фашист, по полной от советского бойца. Пошёл слух по деревне: всех мужчин немцы расстреляют.
– У тётки в огороде стоял стог сена, под ним яма, – рассказывала Надежда Петровна, – в ней прятался мой двоюродный брат, его немцы так и не нашли, цел остался, потом воевал, хорошо воевал – с орденом, медалями вернулся с войны. Кто-то в лес убегал. А человек пятнадцать мужиков немцы на берег речки вывели и расстреляли. Нас немцы, как заняли деревню, из дома выгнали. Дом просторный, тёплый, один из лучших в деревне, немцы его заселили, а мы ютились у бабушки. Отец тоже прятался, а когда немцы стали уходить, не выдержал… Побежал к дому… Зачем? То ли боялся – как бы не подожгли, или надеялся, они уже уехали… Не знаю… Мы с мамой и братом Петей, он на пять лет старше, когда пришли туда – ворота нараспашку, двери дома тоже. Мама начала звать папу… Петя в дом забежал, а я смотрю: куча хвороста лежит и парок поднимается. Я-то что? Ещё дитё без понятия, шести не исполнилось, маме кричу: «Дым, дым!» Разбросали хворост, а под ним папа… Ещё тёплый… Осенью мама умерла…
Надежда Петровна вышла из-за прилавка свечной лавки, погасила догорающую свечу на подсвечнике, перекрестилась, поправила соседние. Белой салфеткой прошлась по иконе на аналое. Сегодня там лежала «Всех скорбящих радость». Перекрестилась на алтарь.
На отца Марии Афанасьевны, Афоню Романова, пограничники имели большой зуб. Он издевался над их бдительностью, то и дело обводил вокруг пальца, мотался за здорово живёшь через Аргунь в Китай и обратно в Забайкалье, раз за разом переправляя за речку односельчан. Стражи границы охотились за бесстрашным казаком. А он неожиданно появлялся в Кайластуе, из-под носа у пограничников уходил. Каждый раз осведомители запаздывали с информацией. Был ли Афоня связан с казаками-семёновцами в Маньчжурии, как подозревали пограничники, это сейчас уже никто не скажет. Рисковый был казак. Само собой, имелись у него «за речкой» связи, свои люди, которые способствовали переходу беглецов с советского берега на китайский, давали краткий приют, помогали уходить вглубь Маньчжурии.
Первыми из своей семьи он перевёз в Маньчжурию, в Хайлар, двух родных сестёр, а потом пришёл за детьми.
– Хорошо помню, – делилась Мария Афанасьевна воспоминаниями с Надеждой Петровной, – как отец ночью нас с братом забирал. Шёл, наверное, год двадцать девятый, мне семь лет где-то. У меня было двое сапог. Одни на повседневку – бегать, играть, а вторые – красивые, праздничные – отец из Китая привёз. Он торопит: «Не копайтесь! Надо быстро!» Бабушка одевала меня полусонную, один сапог хороший обула, а второй попался под руку худой. Наверное, видела уже плохо. С крыльца спустились, а только дождь прошёл. Ночь тёмная. Я в лужицу наступила. Говорю отцу: «Папа, у меня
