Читаем без скачивания Дочь царского крестника - Сергей Прокопьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Рядом с нами жил Гошка Мациевский, генерала Мациевского приемный сын. Сам Мациевский к тому времени умер в Драгоценке. Я-то его не знал, бабушка хорошо знала. Гошкина жена Вера дружила с моей мамой, и заболела желтухой. Врачи в Драгоценке сказали, что проживёт максимум три месяца, лекарств у них от такой болезни нет… Вера пожелтела, высохла. Бабушка говорит:
– Ну, Вера, врачи отказались, может, я тебя вылечу.
Делала настои из трав, в том числе – хвоща. Вера пила целый месяц и поправилась.
Хвощ, который я рвал «седьмого седьмого», одну веточку заваришь, он получается густой, как кофе. Тёмный и вкус терпкий. Помню тот вкус, как вчера. Не противный, но терпкий. В Сиднее увидел в аптеке – обрадовался, купил. Видимо, сушили без корешков, только вершки и на солнце. Заварил, и как китайский чай получился. Я и много сыпал, нет, никуда не годный. Нужно рвать в самом прыску и сушить в тени, солнечные лучи не должны попадать, и хранить правильно.
Маму бабушка с того света выходила. Мама ездила за голубикой с женщинами. В одной деревне они заночевали. Маму положили на кровать, где до этого больной тифом лежал. Такая дурость произошла. Это уже после сорок пятого года. Отца арестовали в сорок пятом, мама ходила на третьем месяце с Полей. А тифом заболела, когда Поля, хорошо это помню, бегала уже. То есть, года два ей было. То есть, болела мама году в сорок восьмом. Кормили её только бульоном. Резали только цыплят.
– Курей нельзя, – говорила бабушка, – надо бульон нежный-нежный.
Наступил май, трава вылезла, коровы ходили в поле. Мама пошла на поправку. Организм стал восстанавливаться и страшно ей хотелось чего-нибудь существенного поесть, столько времени на бульоне одном. Мы с Петькой, сами того не желая, провоцируем, бегаем мимо её кровати и мясо вяленое уплетаем. Лежала мама в передней. Так мы называли эту комнату. В бараке земляной, а тут деревянный, обогреватель от печки выходил, рядом с ним кровать мамина. Бабушка постоянно предупреждала:
– Близко не подходите, болезнь заразная, можете заразиться, дальше двери ни шагу.
Мы слушались, не подходили. Мама начала просить. Голос слабый, жалостный:
– Сыночки, Петя, Кеша, дайте мне мяса! Так хочу есть.
Я говорю:
– Бабушка велела ничего не давать.
Она:
– Ну что вам жалко?
Бабушка строго-настрого запрещала: «Как бы ни просила, не давать!» У Петьки осталось вяленого мяса с ноготок, немножко совсем. Мы переглянулись, что делать. Мама опять:
– Ну что вам жалко? Хоть кусочек…
И Петька дал.
После этого маме стало очень плохо. Думали, умрёт. Бабушка пригласила батюшку, маму соборовали.
На следующий день коров прогнали на пастбище, вечером они вернулись, одна посреди ограды вдруг ни с того ни с сего упала и сдохла. Бабушка сказала:
– Корова сдохла, мать оживёт.
Мимо не говорила. Маме нынче девяносто два года будет, семнадцатого декабря.
Нет, мимо не говорила. В Австралии я пять лет танцевал в казачьем ансамбле. Хорошее было время, после работы едешь на репетицию. Всегда с удовольствием занимался. Ух, танцевали мы! И коллектив хороший. Я, без хвастовства скажу, парень был не из последних. И сам из себя, и язык подвешен. За братом, конечно, не угнаться. Тот вообще языкастый. Откуда что вылетало. Ну и я кое-что могу. Вниманием девчонок не был обделён. Мы с братом пусть и не в породу Госьковых. Те рослые. Два бабушкиных брата в гвардейцах служили. Там рост не ниже ста восьмидесяти сантиметров, вес не менее девяноста шести килограммов. Мы с Петкой в породу Перминовых, это по бабушкиной материнской линии.
– Мужчины у них невысокие, – говорила бабушка, – зато все ладные, и лицом приметные. Ну как вы с Петькой!
Любила нас, конечно. Познакомился я в ансамбле с Азой. Наполовину украинка, наполовину грузинка. Красивая деваха. Смуглая, яркий румянец, брови чёрные, волосы чёрные, глазастая. Фигура подвижная… У неё было зелёное струящееся платье, длинное облегающее… Как пройдёт в нём… У меня под сердцем ёкало… И танцевала… Огневая деваха… Год за ней ухаживал. Но со своими не знакомил, домой не приглашал. А тут зашли. Бабушка как раз ужинала, заканчивала уже. Мимо нас пошла в свою комнату, Аза поздоровалась, бабушка ответила. На следующее утро, воскресенье было, бабушка в церковь собирается и говорит:
– Ты больше эту халду не води.
Казалось бы, что она так? На ногу Аза ей наступила что ли? Ничего, кроме «здравствуйте», не сказала. Бабушка видела её какие-то секунды, только и всего бросила взгляд, здороваясь. Мне два раза повторила: «Эту халду не води!» Я, конечно, подумал: что со старого человека возьмёшь? Прошло с месяц, продолжаем с Азой встречаться. И договорились однажды, к ней приеду. Раньше тоже не случалось. Жила она с матерью и сестрой Ириной… Приезжаю, Азы дома ещё нет, мать встречает и говорит:
– Ну, казак, пошли, покажу, как девки мои живут.
Заводит в комнату. Кровать не убрана, одеяло комом, а простынь, как портянка. У нас в Трёхречье только на сенокосе такие замытые могли быть. На полу трусики валяются, бюстгальтер со стула свешивается. Мать и говорит:
– Смотри, казак, куда свою голову толкаешь!
Это её мать, спасибо ей, так сказала. А бабушке одного взгляда хватило, понять, что за человек перед ней.
Монголы, китайцы, тунгусы
Бабушка учила: «Если вы что-то хорошее сделали человеку – забудьте! А если он вам сделал – запомните!» А ещё говорила: «Чья душа в грехе – та и в ответе».
Кто бы ни приезжал в наш дом: монгол, китаец, тунгус – желанный гость. Однажды монгол приехал, объясняет – конь убежал. Отправился за поделочным лесом, загон для овец делать, и упустил коня. Дурной был, удрал. Монгол рассказывает бабушке, что три дня не ел, хоть хлеба дайте. Бабушка борща наварила, он наелся и уехал. Прошло года два, я был ещё мальчишкой, мы с Петькой сделали ворота для овечьего загона. Берёшь четыре доски, две жердины хороших, всё это сбивается, пятая доска по диагонали. На продажу монголам сделали. За одни такие ворота давали овцу. Своих овец старались летом не резать, у монголов покупали. Повезли ворота
