Читаем без скачивания Волшебник - Колм Тойбин

– Ну разумеется, – промолвил Томас, – писать романы – грязное дело. Композиторы рассуждают о Боге и о том, что не передать словами, а нам приходится воображать пуговицы на пальто.

– И придумывать немецким композиторам венерические болезни, – добавила Альма.

Иногда по вечерам, когда Катя ложилась, а Эрики не было дома, Томас ставил на фонограф «Преображенную ночь» Шёнберга, испытывая искреннее сожаление, что обидел композитора своим романом. Сквозь сдержанность и напряжение прорывались тщательно отмеренные чувства. Томас знал, что это сочинение было создано до изобретения двенадцатитоновой системы, но в нем уже угадывалось направление, которое со временем станет определяющим. Ему хотелось высказать Шёнбергу свое понимание его музыки, и он надеялся, что когда-нибудь, когда ссора будет забыта, ему это удастся.

Вероятно, композитор считал, что Манном двигала корысть. Томасу был нужен материал для романа, как кораблю нужен балласт. Его стиль никогда не отличался строгостью и чистотой. Когда Томас слушал, как струнные наращивают темп, мольбы то прорываются, то затухают, ему хотелось быть другим писателем, менее сосредоточенным на деталях и более погруженным в вечность. Но горевать поздно, большинство его трудов уже созданы.

Его поражало, что на другом конце этого американского города живет человек, который в молодости сочинил такую глубокую музыку. Томас был уверен, что Шёнберг тоже не спит посреди непреображенной калифорнийской ночи. Наверняка у него остались желания, и он должен ощущать печаль, что не может выразить их с той же деликатностью. Томас надеялся, что некоторые из чувств, пробуждаемых этой музыкой, ему удалось сохранить в своем романе, но слова не похожи на ноты, а предложения – не аккорды.

Эрика стала не только его водителем, но также редактором и правой рукой. Она принимала звонки, обналичивала чеки и отвечала на приглашения. Эрика общалась с Кнопфами в Нью-Йорке, заявив Бланш Кнопф, что все, даже самые мелкие вопросы, связанные с публикациями, должны проходить через нее.

Эрике нравилось дразнить Агнес Мейер, отказываясь соединять ее с отцом.

Однажды вечером Томас уже почти успел сам снять трубку, но Эрика его опередила.

– Нет, не может, – ответила Эрика. – Мой отец у себя в кабинете. Он погружен в работу.

Томас шепотом спросил, кто это, и Эрика, закрыв трубку ладонью, сообщила ему, что звонит та самая женщина из Нью-Йорка. Когда Томас жестом показал, что готов ответить, Эрика покачала головой.

– Я оставлю ему сообщение, – сказала она в трубку миссис Мейер, – но прерывать его занятия я не стану.

Подойдя ближе, Томас услышал, как Агнес распекает Эрику, которая, недолго думая, попрощалась и положила трубку на рычаг.

– Я – электрический свет, – сказала она, – а Агнес Мейер – мотылек. Я зажигаюсь, и она улетает.

Когда ФБР снова захотело встретиться с Эрикой, та не сомневалась, что это устроила миссис Мейер.

– Они два года меня не трогали. Почему они вернулись? Эта мерзкая Агнес ведет войну против тихих и миролюбивых людей.

– Миролюбивых? – переспросила Катя. – Это ты про себя?

Томас ожидал, что Эрика будет пылать гневом, но она только покачала головой. Кажется, она была по-настоящему напугана.

– Мне следовало серьезнее отнестись к получению гражданства, – заметила она. – Во время войны было недосуг этим заниматься. Они могут в любой момент меня депортировать.

Если Эрике придется покинуть Америку, подумал Томас, ей будет некуда податься. У нее был британский паспорт, но никаких знакомств в Англии. Ни в Западной, ни в Восточной Германии никто не ждал ее откровений. Клаус перебрался во Францию и сейчас изнывал от безделья в Каннах. Томас видел, что нежелание Эрики писать брату и поддержать его в трудную минуту происходило от нежелания повторить его судьбу. Она не хотела остаться одна, без гражданства, ощущая свою ненужность.

Сотрудники ФБР приходили дважды; второй разговор продолжался почти весь день с перерывом на обед. За ужином Эрика рассказала, о чем ее спрашивали.

– Секс, секс, секс. Ничего, кроме секса. Хотела бы я, чтобы у меня его было столько, сколько им кажется. А когда я спросила, а вы разве никогда не занимались сексом, один из них ответил мне: «Я признаю секс только между теми, кто соединен брачными узами, мэм». Ему еще повезло, что я не выволокла его из дома за лопоухие уши и не бросила с его брачными узами посреди улицы!

Сотрудники ФБР утверждали, будто Эрика состояла в отношениях со своим братом Клаусом, что более чем нездорово. Они также заявили, будто у них есть неопровержимые доказательства, что ее брак с Оденом был заключен только ради гражданства и никогда не был консумирован по причине их с мужем ориентации.

Кажется, сотрудники ФБР ничего не слышали о долгой связи его дочери с Бруно Вальтером, но едва ли сейчас был подходящий момент, чтобы им об этом сообщать, подумал Томас.

– Они смешали нас в одну кучу. Думают, что ты написал книги, которые на самом деле написал Клаус, и что все мы коммунисты.

– Надеюсь, меня они коммунисткой не считают, – заметила Катя.

– Они даже не догадываются о твоем существовании! – воскликнула Эрика.

В ее устах это звучало обвинением.

Ссора с Шёнбергом начала забываться, и Томас надеялся, что они с Катей проведут остаток дней в мире и покое. Многие эмигранты вернулись на родину, но Манны возвращаться не собирались. Со временем, впрочем, Томас начал замечать, что его нежелание иметь с Германией ничего общего вызывает обиду на родине.

– Никто не протестовал, когда в тридцать третьем году я уехал, – сказал он, – а теперь они считают, что я обязан вернуться. И самое странное, что я получаю недовольные письма от людей, которых знать не знаю, а те, кого я знаю, мне не пишут.

– Им нужен козел отпущения, – ответила Эрика. – А ты слишком легкая мишень. Ни одна статья и передовица не обходятся без атаки на тебя.

– Мне кажется, для американской прессы нет разницы между мной, тобой и твоим братом. Они считают меня леваком. Очевидно, я тоже в их списках.

Двухсотлетний юбилей Гёте должен был состояться летом, и Томас в своем эссе собирался рассуждать об актуальности мышления писателя в современном мире. На примере Гёте он хотел показать, что как в личном, так и в общественном мир должен отойти от единомыслия и начать думать мириадами разных способов. Гётевская система взглядов могла питать мир, которому угрожало жестокое столкновение идеологий. Взгляды писателя менялись, его воображение было открыто новому. Юмор и ирония были его важнейшими орудиями.

Эрика и Голо, которые прочли первый набросок эссе, решили, что Томас слишком идеализирует Гёте, делая его провозвестником объединенных наций, однако