Читаем без скачивания Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека - Владимир Соловьев

Шутки шутками, но это было железным домашним правилом Довлатовых — возвращать долг. Я уже упоминал, как занес Сереже для опохмелки початую бутыль, по пути еще разлил, а Сережа вернул мне сторицей — «Абсолют» прямо из магазина. Человек я не сильно пьющий, а потому пытался всучить бутылку обратно Сереже, но он меня убедил: «Мне нельзя — могу снова загудеть».

А тогда, вернувшись со староновогодней гульбы с Шапирами, я с сожалением выключил телевизор со знаменитым — 32 «Эмми»! — Нилом Шапиро в разноцветных подтяжках и пошел работать. Завтра — нож к горлу, кровь из носу — я должен отослать этот кус воспоминаний в «Русский базар» бывшей Наташе Наханьковой, а теперь по мужу Наташе Шапиро: чтобы быть ближе к народу?

Мы выдавливаем из братьев Шапиро рассказы о Довлатове для этой книги, а заодно — чтобы они не канули в Лету и чтобы Изя и Соломон не остались в долгу перед покойником: столько о них устно и письменно нарассказал! Иногда, кстати, они пытаются опровергнуть его рассказы, но в конце концов их подтверждают — целиком или частично.

Такой вот пример. Как Соломон Шапиро поругался на похоронах матери с раввином: «Понаехало тут всякое говно из Ужгорода». Привожу по памяти Сережин рассказ, который он варьировал от случая к случаю. Раввин, как я понимаю, был из наших, в смысле — эмигрант. Так вот, будто бы он воздел руки к небу и наслал на Соломона страшные еврейские кары, на что Соломон сказал по-английски: «Знаю я вашу веру, электричеством в субботу пользоваться нельзя, а людей обжуливать можно…»

Спрашиваю у Соломона: было — не было?

— Известное дело, Сергей, как всегда, гиперболизует…

— Художества ради, да? А как было на самом деле? Скандал был?

— Точно не помню. Человек я несдержанный, могу иногда жопу показать.

— В смысле?

— Ну, когда пьян…

— Вы были пьяны?

— Ну да. С горя же…

— Соломон, хватит ходить вокруг до около! Вы сказали раввину, что понаехало всякое говно из Ужгорода?

— Не исключено. Ну, сказал. Вышел такой и начал ханжить. Общие слова, риторика, еле по-русски говорит — вот я и не выдержал. Но никаких проклятий он на меня не насылал. Этого еще не хватало! Сергей домыслил.

— Как насчет субботы? — продолжаю пытать Соломона.

— Да нет же. Наоборот, я чувствую себя евреем, отношусь с уважением к обычаям…

— Про субботу говорили или не говорили? — наседаю я.

— Откуда я помню? Это же в 1982 году было. Столько лет прошло. Мог, конечно, сказать. Такой тип был, что я мог что угодно сказать. Сам напросился!

— Соломон, — спрашиваю его в другой раз, — а правда, что вам платят зарплату только за то, что вы ходите на работу. Сережа говорил, — тороплюсь я сделать ссылку.

— Зачем же так? Опять довлатовское преувеличение. Работа и правда не пыльная. Помните, как в Союзе говорили? Они делают вид, что нам платят, а мы делаем вид, что работаем.

— Погодите, Соломон! Здесь-то вам платят в долларах, а работаете вы, как в Союзе, да?

— На совести Сергея, — отрезает Соломон, и я понимаю, что дальнейшие расспросы ни к чему не приведут.

Светлана Шапиро, жена Соломона, вспоминает Довлатова не так чтобы с восторгом — ложка дегтя в бочку меда. Пусть она его недолюбливала, однако для равновесия ее минусовые истории не помешают. Вот одна из них:

Наша дружба с Сергеем завязалась в начале 80-х. Встречались нередко, Сергей приходил к нам с Леной. Иногда мы к ним. В отличие от Соломона, у которого с Сергеем сложились довольно нежные отношения, я всерьез Довлатова не воспринимала, дышала ровно. Сергей дарил нам свои книжки с надписями — остроумными и неглубокими. Когда у него вышла очередная книга, «Заповедник», он сделал на ней такую надпись: «Дорогим Свете и Соломону. Вы — единственная награда за все эмигрантские потери». Таким автографом можно гордиться и такие отношения надо было ценить и беречь. Через несколько дней я зашла к Довлатовым и увидела на столе стопку «Заповедников». Машинально открыла книгу и прочла на первой странице: «Дорогому Науму Сагаловскому. Вы — единственная награда за все эмигрантские потери». Открыла следующую: «Дорогому Аркадию Львову. Вы — единственная награда за все эмигрантские потери». И так в каждой книжке.

Мне эта история показалась забавной, но никак не предосудительной. Знаю по себе — иногда придумать оригинальную надпись на книге труднее, чем сочинить целую книгу. Ладно, шучу. Между прочим, сам Довлатов приводит аналогичный случай с Бродским, когда Сережа попросил его подписать сборник Галчинского, где четыре стихотворения были переведены Осей.

Иосиф вынул ручку и задумался. Потом он без напряжения сочинил экспромт:

Двести восемь польских строчекДарит Сержу переводчик.

Я был польщен. На моих глазах было создано короткое изящное стихотворение.

Захожу вечером к Найману. Показываю книжечку и надпись. Найман достает свой экземпляр.

На первой странице читаю:

Двести восемь польских строчекДарит Толе переводчик.

У Евгения Рейна, в свою очередь, был экземпляр с надписью:

Двести восемь польских строчекДарит Жене переводчик.

Невинный и дружеский вроде бы подкол, но Довлатов, чтобы не прогневать Бродского, добавляет ни к селу ни к городу: «И все-таки он гений». В чем, кстати, Люда Штерн права, так это в объяснении, почему Довлатов, обидев в своих письмах всех своих друзей, приятелей, любовниц, знакомых — «не только пальцев на руках и ногах, но и волос на голове недостаточно», — сделал одно-единственное исключение для Бродского: «…только Бродского пощадил, и то из страха, что последствия будут непредсказуемы».

Записав рассказ Светы Шапиро, нашел наш экземпляр «Заповедника» и с некоторым трепетом раскрыл: «Лене и Володе Соловьевым — в память о дорогих местах». Вздохнул с облегчением и стал вспоминать в самом деле дорогие места — Пушкинские Горы. К слову, эта книжка только что вышла по-английски у нас, в Нью-Йорке, и в Лондоне; под разными обложками, но с одним названием — «Pushkin Hills». Переводчик — Катя Довлатова. Семейный бизнес.

Уж коли зашла речь о Кате, то хотя Катя, судя по среднему баллу, в школе училась прилично, это не мешало Сереже рассказывать про нее и ее подружек дико смешные истории. Без разницы, что в них правда, а что вымысел. Привожу несколько, извлеченных мной из памяти Изи Шапиро.

У Кати была одноклассница Фира, полная еврейская девочка тринадцати лет из Черновцов. Вечерами Фира курила с пуэрториканскими мальчиками на капотах машин. Бабушка Фиры вышла, чтобы загнать Фиру домой делать уроки. Затянувшись, Фира крикнула: