Читаем без скачивания Дневник. Том I. 1825–1855 гг. - Александр Васильевич Никитенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
23 января 1852 года
Сегодня у попечителя застал помощника его князя Щербатова и профессора педагогии Фишера. Разговор, между прочим, коснулся проекта Давыдова о том, чтобы присвоить кафедре педагогии ученые степени магистра и доктора. Но за этим кроется другой умысел. Давыдову хочется, чтобы право производить в эти ученые степени было предоставлено Педагогическому институту, то есть ему. Это уже не первый опыт И. И. забрать в свои руки то, что плохо лежит по министерству народного просвещения. Вот человек, который из своего ума, таланта и обширных сведений сделал себе орудие мелкого своекорыстия. Стоило для этого столько трудиться, чтобы в заключение осквернить дары, предназначенные для лучшего употребления! Но такова безнравственность эпохи. Ум и дарование не возвышаются до веры в практическое добро. Как доказательство своей силы, они представляют одни итоги нахватанных ими чинов, орденов и денег. Они не веруют ни в какое другое право на уважение общества. Это они называют искусством жить и презирать тех, которым недостает охоты или уменья идти их путем и употреблять свой ум и силы на ловлю житейских благ. Но не вправе ли они и в самом деле считать себя правыми? Они довольны собой и своими успехами, тогда как мудрец обыкновенно не доволен ни собой, ни результатами своих усилий, да вдобавок подчас еще голодает, холодает и сносит толчки от своих менее щепетильных ближних. На это один ответ: волку волчье счастье, барану — баранье, птице — птичье…
25 января 1852 года
Общество опять оживилось. Судьба послала ему интересный предмет для разговора за преферансом и ералашем. На днях велено посадить на гауптвахту генерал обер-аудитора, тайного советника и александровского кавалера Ноинского за то, что в каком-то уголовном деле об одном капитане поводом к смягчению наказания была принята долговременная служба виновного: в эту службу случайно зачлись и те восемь лет, которые он провел, учась в Дворянском полку. Говорят, что это ошибка какого-то мелкого чиновника, который вообразил себе, что подсудимый служил в Дворянском полку, принимая слово полк в настоящем его смысле, а не в смысле корпуса или училища.
Другой предмет разговора: офицер Безобразов в маскараде Дворянского собрания в пьяном виде разрубил саблею череп какому-то молодому человеку, ничем его не оскорбившему. Говорят, раненый умер.
8 февраля 1852 года
Акт в университете. Читали: Плетнев отчет за прошлый год и Куторга (Степан) о геогнозических своих наблюдениях над Петербургской губернией и о карте, которую составил.
16 февраля 1852 года
В Париже выдуман какой-то новый танец и назван. мазепой. В фельетоне академических «Ведомостей» об этом сказано несколько слов с замечанием, что этот танец, вероятно, распространится везде. Министру показалось, что тут скрывается насмешка над Россией. Он позвал к себе бедного Очкина и сделал ему строжайший выговор с угрозой отдать его под суд.
19 февраля 1852 года
В Одессе своровано. Председатель тамошнего коммерческого суда Гамалея, в надежде, что останется при своей должности и на второй срок, крал казенные деньги, то есть забирал их у казны без всяких формальностей, под одни свои расписки. Казначей как подчиненный не смел отказывать ему. Да и как бы он отказал, имея в виду страшный закон, в силу которого начальник может уволить чиновника, не объясняя даже причины того? Таким образом из кассы было вынуто сто тысяч рублей серебром. Между тем наступило время новых выборов, и казнокрад не был более выбран в председатели. Тогда он является к казначею, говорит ему, что им обоим грозила гибель, но что он, Гамалея, нашел средство извернуться, и кладет на стол конверт. Затем требует обратно свои расписки и, получив их, тут же бросает в топившуюся печь. Казначей открывает пакет: там вместо ассигнаций простая бумага. «Ну, — говорит ему бывший председатель, — теперь один из двух, обреченных на гибель, спасен. Но я и для вас придумал средство уйти от беды. Вот в этой склянке яд: примите его, и вам больше некого и нечего бояться». Казначей повиновался, но по уходе председателя ему была подана помощь, и дело открылось.
Все это похоже на басню, но весь город о том толкует. Мне передавал это один из значительных чиновников министерства внутренних дел.
20 февраля 1852 года
Камергер и статс-секретарь Гаврила Степанович Попов, известный своими стихотворными подписями к портретам своих приятелей, знакомых и к своему собственному, — Попов, этот человек очень добрый, но немного ограниченный, посажен на гауптвахту почти за то же самое, за что и Ноинский. Сенат приговорил кого-то к ссылке в Сибирь на полтора года. Государственный совет подтвердил решение сената, но цифра срока наказания притом оказалась измененною на два года с половиною. Редактором журнала, уже утвержденного и государем, был на этот раз Г. С. Попов. Когда бумага дошла до министра юстиции, тот крайне удивился, что уже утвержденное решение сената изменено Государственным советом, — и это без всякого объяснения причин. Он вступил с запросом в совет, и дело объяснилось ошибкою. В заключение Попову велено просидеть сутки на гауптвахте. Тут, впрочем, ошибка была хуже, чем в деле Ноинского; там наказание смягчалось, а здесь усиливалось.
22 февраля 1852 года
В Москве несколько профессоров читали публичные лекции в пользу бедных студентов. Лекции эти собраны и изданы в отдельной книге. Там, между прочим, помещена и лекция Рулье «О переворотах земного шара, предшествовавших его образованию». Автор, стараясь согласить положения науки с повествованием книги «Бытия», делает ссылки на библию. Министр нашел это противным религии и поднял тревогу. Но московский попечитель прислал объяснение, которое уладило дело. В городе, однако, еще не умолкают слухи, что книга будет запрещена и т. д.
Я получил от Грановского его четыре лекции. Они превосходны и по содержанию и по изложению.
24 февраля 1852 года
Сегодня получено известие о смерти Гоголя. Я был в зале Дворянского собрания на розыгрыше лотереи в пользу «Общества посещения бедных»; встретился там с И. И. Панаевым, и он первый сообщил мне эту в высшей степени печальную новость. Затем И. С. Тургенев, получивший письма из Москвы, рассказал мне некоторые подробности. Они довольно странны. Гоголь был очень встревожен смертью жены Хомякова. Недели за три до собственной кончины он однажды ночью проснулся, велел слуге затопить печь и сжег все свои бумаги. На другой день он рассказывал знакомым, что лукавый внушил
