Читаем без скачивания Дневник. Том I. 1825–1855 гг. - Александр Васильевич Никитенко

приехавший три дня тому назад курьер наш из Персии, служивший там драгоманом, Мошнин. Он говорит, что в Персии вовсе нет чумы, что и холера там сильно косила только в одной области. Зато он сообщил мне другую печальную новость: брат его, отличный молодой человек, лет восемь тому назад кончивший у меня курс первым кандидатом, вчера утопился. Он бросился в прорубь у Минеральных вод. Молодой Мошнин часто бывал у меня. Месяца два тому назад он начал писать ко мне странные письма почти каждый день, в которых с пафосом рассуждал о великих судьбах России, о Пушкине, об истории, о религии, о назначении женщины. Письма эти обнаруживали очевидно расстройство ума. Ко мне приходила сестра молодого человека, в слезах, и просила моего совета. Я был у них и нашел дела хуже, чем ожидал. Я посоветовал его домашним обратиться к врачу, а пока не очень противоречить больному. Между прочим мне объяснили, что причиной всему отвергнутая любовь: Мошнин хотел жениться на одной девушке, но ему отказали. Он страшно тосковал. Накануне своей смерти он жаловался брату на упадок умственных сил, горько плакал, а теперь вот чем кончил. Брат был на месте самоубийства. Тело несчастного молодого человека найдено.

14 декабря 1852 года

Обедал у Панаева и не скажу, чтобы остался доволен проведенным там временем. Там были: Логинов, автор замечательных по форме, но отвратительных по цинизму стихотворений, Дружинин, Некрасов, Гаевский Виктор Павлович и т. д. После обеда завели самые скоромные разговоры и читали некоторые из «Парголовских элегий» во вкусе Баркова. Авторы их превзошли самих себя по цинизму образов в прекрасных стихах. Вот где теперь надо искать русскую поэзию! Неужели это весело, господа?

15 декабря 1852 года

Профессором в лицей и наставником к великим князьям окончательно определен Грот.

22 декабря 1852 года

Кончил с Фрейгангом. Он пропустил всю статью, за исключением нескольких мест, которые, нечего делать, пришлось заменить другими. Я, впрочем, почти не спорил, сознавая, что иначе и нельзя по той системе, которой держатся ныне благоразумнейшие цензора вроде Фрейганга. Об остальных и говорить нечего: те не держатся никакой системы и следуют только внушениям страха. Система же первых в том, чтобы угадывать, как могут истолковать данную статью враги литературы и просвещения. Фрейганг откровенно мне в том сознался. Можно себе представить, каковы должны быть заключения цензуры, которая руководится такими догадками, а не прямым смыслом статьи, не постановлениями, ни даже своим личным убеждением. Все, значит, зависит от толкования невежд и недоброжелателей, которые готовы в каждой мысли видеть преступление.

— Ваша статья прекрасна, — между прочим заметил Фрейганг, — она, без сомнения, обратит на себя внимание — тут-то и следует быть строже.

С своей точки зрения он прав, но от того не легче бедному автору.

28 декабря 1852 года

Где мысль, там и страдание, но там же должно быть и врачевание зла.

1853

7 января 1853 года

Вчера был в заседании правления Общества посещения бедных. Объявлено, что попечительство после покойного герцога Лейхтенбергского принимает на себя великий князь Константин Николаевич. Государь уже изъявил свое согласие. Итак, опасность миновала: общество не перестанет существовать под охраною сильной руки. Князь В. Ф. Одоевский говорил, что великий князь намерен усердно заняться делами Общества. Он до сих пор мало знал о нем и был даже против него предубежден. Но теперь ближе с ним познакомился, и деятельность Общества, очевидно, пришлась ему по душе. Мы сначала предлагали попечительство великой княгине Марии Николаевне. Она это очень хорошо приняла, благодарила за то, что вспомнили о ней, но все же отказалась, предложив вместо себя своего брата.

Герцог Лейхтенбергский был хороший человек. Его все любили за любезное, гуманное обращение, и когда он умер, буквально говоря — весь Петербург о нем сожалел. Он ревностно занимался делами нашего Общества, и только ему обязано оно тем, что уцелело в последние смутные времена. В четверг назначено общее собрание будто бы для избрания нового попечителя, но это только для соблюдения формы.

8 января 1853 года

Праздники кончены. Лекция в университете. Меня встретил Плетнев с изъявлениями благодарности и прочее за мою статью о Жуковском, которую уже прочел в первом номере «Отечественных записок».

— Вы попали прямо в суть дела, — сказал он мне, — и превосходно определили Жуковского со всех сторон. Особенно хорошо определены у вас отношения его к Обществу. Я сам старался везде показывать, что деятельность писателя есть гражданская заслуга.

До меня вообще доходят вести, что статья моя принята в публике очень хорошо. Это одобряет меня на писание дальнейших очерков.

Вчера же обедал у Домонтовича и, по обыкновению, встретил там Кукольника, сияющего от успеха своей новой пьесы «Костров». Он обещал мне билет: конечно, надует. За обедом Кукольник исправно потягивал благородный херес и смотрел с презрением на мою рюмку с лафитом, до которой я едва касался.

14 января 1853 года

Сегодня был у двух министров: у министра внутренних дел Бибикова и у министра народного просвещения князя Ширинского-Шихматова. Бибикову я представлялся в первый раз еще. Речь, разумеется, шла о Римско-католической академии. Я должен был объяснить ему в кратких чертах правила, которым я следую там: «не касаться ни политики, ни религии, а, по возможности, внушать молодым людям любовь и доверие к нашей общей матери-России».

— Так вы не касаетесь с ними вопросов географических, не рассуждаете о соединении церквей? — спросил Бибиков.

— Это не имеет ничего общего с моим предметом, — отвечал я. — Мое дело чисто национально-нравственное.

— А вы довольны их направлением?

— Вполне доволен. Вот уже десять лет, что я у них преподаю, и, кроме хорошего, ничего не могу о них сказать.

— Прекрасно. А как они по-русски знают? — продолжал расспрашивать министр.

— Весьма удовлетворительно. Разумеется, они не обходятся без грамматических ошибок, но пусть лучше делают ошибки против языка, чем против сердца. Я больше всего стараюсь, чтобы они полюбили наш язык, наши предания, наш быт. Они чрезвычайно внимательно следят за моими лекциями.

— Ну вот и отлично. Это-то и надо. И государь того же желает. А что митрополит? Он, кажется, умный мужик?

— Митрополит Головинский, — отвечал я, — весьма умный и тонко образованный человек.

— У него есть сходство с нашим Иннокентием — не правда ли?

— Может быть. Во всяком случае он человек замечательный.

Поговорив еще в этом тоне, он прибавил:

— Я невежда, однако ж читал кое-что. Здешних дел я еще не знаю: я всего два месяца тут.

Затем он меня отпустил.