Читаем без скачивания Шлиссельбургские псалмы. Семь веков русской крепости - Николай Коняев

И читая в воспоминаниях Мельникова, дескать, «народ предоставил возможность нашему тюремному начальству обдумать свои поступки и подвести итоги своей деятельности на пользу престолу и отечеству — в камерах городской тюрьмы», не сразу можешь поверить, что это ощущения человека, который всего несколько часов назад чувствовал себя, как «чувствуют люди на тонущем корабле, когда последние шлюпки взяли небольшую группу людей, увезли их на берег, предоставив большую часть оставшихся полной неизвестности и тяжелым испытаниям».

Сейчас он действительно испытывал «тяжелое смрадное чувство омерзения» к людям, призывающим проявить милосердие.

Считается, что «волею восставшего народа» под честное слово не грабить и не воровать, в Шлиссельбурге было освобождено более 900 уголовников.

Тут же, под честное слово — «на крепостной стене появляется рабочий; он приближается к вооруженному винтовкой надзирателю, берет у него винтовку и снимает подсумок с патронами. Надзиратель беспрекословно отдает оружие. Рабочий подходит к другому надзирателю, стоящему вдали, делает то же самое и молча, деловито уходит» — начали разоружать охранников тюрьмы.

Тут же, под честное слово, начали — «Бумаги жги!» — уничтожать уголовные дела.

«Вот группа освобожденных впряглась в сани и везет навстречу нам целый воз… «дел» в синих обложках! Направляют груз в котельное отделение, где их ожидали уже товарищи и бросали в топки котлов новый вид топлива»[156].

Охапками передавали в котельную дела, и здесь в жадных топках котлов исчезал бесценный архивный материал. Казалось, это сгорала сама история.

Та история, которая не нужна была вчерашним каторжанам.

Когда уголовные дела догорели, каторжники вздохнули полной грудью, и, уже не давая больше никаких слов, — «В цейхгауз, товарищи, получать вещи!» — начали грабить крепость.

Скоро потянулись к берегу подводы с книгами, кожей, сапогами, продуктами, мануфактурой…

«Прогнали стадо свиней, штук до тридцати. Свиньи были так хорошо откормленны и жирны, что некоторые не могли двигаться. Таких свиней вынуждены были класть на подводы. Разумеется, шествие свиней сильно затруднялось этим обстоятельством. Свиньи часто отказывались идти и ложились на пути. Да в крепости им было куда лучше, нежели «на свободе»![157]

Пением революционных песен и криками «Ура!» встретили освобожденных каторжан шлиссельбуржцы, которые — увы! — не знали, кого они освободили.

Скоро всю власть в городе взял на себя Временный революционный комитет.

И хотя и трудно было придумать другое столь непохожее на узкоплечего Лихтенштадта создание, но именно Иустин Жук встал вместе с Владимиром Осиповичем во главе революционных событий в Шлиссельбурге.

Народ, открывший двери тюрем

Товарищ Жук ощущал себя, должно быть, как в звездный час налета на контору свеклосахарного завода.

Он непрерывно выступал на митингах, призывая, направляя, разоблачая.

Еще на острове товарищ Жук призвал рабочих записываться в его боевую дружину[158].

— Тех, кто дрожит за свою шкуру, я прошу не записываться… — говорил он. — Не надо строить иллюзий: буржуазия без боя не сдаст своих позиций. Нам придется пролить немало крови, прежде чем мы укрепим за собой политическую власть!

И хотя рабочих в дружину записалось немного, но зато уголовники, освобожденные под честное слово — кто, интересно, брал с них это самое слово? — записывались охотно.

В Шлиссельбургском музее экспонируется несколько фотографий тех событий.

На одной сняты сами бандиты.

Они сидят у дверей «Конторы центрального склада». Над ними транспарант: «Да здравствует народ, открывший двери тюрем». В руках у бандитов винтовки и на лицах такое выражение, что не приведи Господи встретиться…

И странным смыслом наполняется свидетельство Ивана Мельникова о том, что при аресте бывший начальник Шлиссельбургского каторжного централа В. И. Зимберг плакал.

«Разные бывают слезы и по разным поводам», — философски заметил автор воспоминания.

Столь же примечательное, как и боевая дружина, зрелище являл и сам Временный революционный комитет.

Владимир Дмитриевич Малашкин, участвовавший вместе с Лихтенштадтом в покушении на П. А. Столыпина, неосторожно оступился в ходе революции и растянул сухожилья на ноге. Поэтому товарищи приносили Владимира Дмитриевича на заседания комитета на носилках.

Владимир Осипович Лихтенштадт тоже себя неважно чувствовал.

Раньше ему удавалось справляться с тоской по ненаглядной Марусе с помощью избытка «молодости и молодого смеха», «задора» и полного острожных сил «натиска», но тогда Владимир Осипович не знал, что вечная каторга когда-нибудь завершится.

А сейчас, когда это невероятное событие стало реальностью, горечь потери, прорывая вуаль «сверхплатонической» любви, захлестнула Владимира Осиповича.

Вот и вздыхал он, выписывая, как скорбные поминки о потерянной любви, удостоверения, согласно которым — «Дано сие гражданину такому-то в том, что он волею восставшего народа освобожден из Шлиссельбургской крепости» — вчерашние каторжане получали в Шлиссельбурге права, которые давались обыкновенно солдатам при взятии вражеского города.

Говорят, что по поводу судьбы Шлиссельбургской крепости во Временном революционном комитете возникли дебаты…

Были сторонники — надо было скрыть следы зверств и грабежа! — немедленного уничтожения бывшей тюрьмы, но были и сторонники сохранения ее как исторического памятника.

Позицию защитников крепости должна была подкрепить телеграмма министра юстиции Временного правительства Александра Федоровича Керенского: «Сохранить во что бы то ни стало», но этого не случилось.

В ночь с 4 на 5 марта 1917 года, когда стало ясно, что монархия окончательно пала, задымился четвертый корпус. Облитый внутри нефтью, он изрыгал клубы черного дыма.

«В крепости и вокруг стен было пустынно и мертво. Исчезли лениво шагающие часовые на толстых крепостных стенах и на площадках угловых башен. Действовал лишь огонь; он нарушал мрачное, огромное, распластавшееся на пять гектар каменное животное, предоставленное самому себе, — вспоминал И. С. Мельников. — Так гниют трупы в могилах, отданные действующим силам недр земли!»[159]

Когда в двадцатых числах марта 1917 года в Шлиссельбурге побывал Иван Петрович Вороницын[160], вид сожженного каторжного централа потряс его.

Сожженный Шлиссельбург

«Лед еще стоял на широком рукаве, отделяющем берег от острова, но местами уже чернел и вздувался. Давно-давно испытанное чувство невольно проснулось, когда на белом фоне угрюмым пятном засерел силуэт каменных стен и башен. Мы поднялись на остров. С торжеством увидел я опозоренной и поруганной «Государеву башню». Уже снаружи было видно, что в ней бушевал пожар. Закоптились и местами обрушились веками неподвижно и прочно складывавшиеся ее каменные глыбы. Беззубой жалкой пастью в ней открывались ворота. А над ними, на том месте, где когда-то грозно протягивал свои когти навстречу жертвам гордый двуглавый орел, теперь на красном фоне взывала к памяти погибшим торжественная надпись: «Вечная память борцам, погибшим за свободу».

Мы невольно сняли шапки.

Спотыкаясь о камни и обгорелые деревянные балки, мы вошли в крепость. И долго, шагая через сугробы снега, через груды камней ходили по знакомым, родным местам»…

Страшно смотреть и сейчас на фотографии присыпанных снежком руин сожженного Шлиссельбурга.

Видно, что снегопад был долгим, но и глубокий снег не в силах скрыть черноту, спустившуюся на крепость, напоминавшую Вере Фигнер родную деревню с домиками, окруженными садами, с лугом, с купами деревьев, с белой церковью с золотым крестом.

Свидетели событий утверждают, что тюрьма горела несколько дней «огромным красным факелом, освещая ладожские дали».

Глава третья

Отречение

Это, конечно, можно объяснить и глупостью, это объяснение наталкивается, однако, на тот факт, что все в мире ограничено, даже человеческая глупость. Это была измена. Заранее обдуманная и заранее спланированная.

Сказал также Иисус ученикам: невозможно не придти соблазнам: но горе тому, через кого они приходят.

«Наводя по ночам жуткое настроение на всю окружность», еще не распустились над замерзшей Невой шлиссельбургские цветы, и ветер не разносил пока по ладожскому льду черные лепестки пепла, когда ранним утром 28 февраля 1917 года вышли из Могилева с часовым интервалом литерные поезда.